Брусчатка
Шрифт:
— Как это? — не понял я.
— Это создание круга общения, установление взаимосвязей и взаимопонимания между людьми, образование атмосферы правдивости, демократичности, доброжелательства, неприятия всякого рода зла и насилия. И не надо смешивать это со степенью образованности. Вот, например, наш старый сапожник, как он сам себя называет, типичный российский интеллигент.
— Мне тоже кажется, что настоящая сила России прежде всего в ее открытости, в умении принимать и вбирать в себя все достойное, вне зависимости от этнических и других истоков. Долгие годы сидя в своей скорлупе, мы просто забыли об этом, у нас появилась какая-то рабская психология страха и недоверия.
Ардальон Ардальонович довольно долго молчал, видимо, колеблясь, но потом начал говорить
— Диктатура пролетариата — вот тот строй, который у нас прокламирован. А ведь это ваш революционер Михаил Александрович Бакунин, хотя Маркс его и не жаловал, но он из ваших, так вот он писал, что "никакая диктатура не может иметь другой цели, крове увековечивания самой себя, и она способна породить в народе, сносящем ее, только рабство". Так и получилось. Да, режим, который держится на насилии, лжи, демагогии, на моральной нечистоплотности и коварстве правителей, духовной разобщенности и раболепии людей, неизбежно заводит людей в трясину. Я, знаете ли, до революции успел стать присяжным поверенным, а ваш Ленин…
— Ну, хватит, хватит, — довольно неприязненно прервал я. Однако Ардальон Ардальонович продолжал с той же горячностью:
— Вы многого не знаете, вы более чем на двадцать лет моложе меня. Но кое-что и вы должны помнить. Да разве и сейчас не так, что за высшую доблесть почитается, когда сын доносит на отца, фактически становится его палачом, то есть совершает самый страшный грех, единственный из всех, который нельзя искупить никаким покаянием. А потом, — продолжал он, кривясь от отвращения, — вы же москвич. Разве вы не помните ревущие толпы перед Дворянским собранием, которое переименовали в Дом союзов, толпы, которые требовали расстрела липовых изменников родины на мерзких процессах января тридцать седьмого и марта тридцать восьмого годов? Я с содроганием вспоминаю газету с подобными же требования ми и с напечатанным в ней на первой странице стихотворением вашего лирического поэта Виктора Гусева, автора известной и повсюду исполнявшейся сладенькой песни "Полюшко поле…". На этот раз лирик напечатал кровожадное стихотворение «Родине», которое начиналось так:
"Слушай, моя Родина, пришедшая к счастью,Слушай, народов великая мать:Тебя эта сволочь хотела на частиРазрезать и по частям распродать."А ведь суд-то еще шел. По закону и совести до приговора все они еще считались невиновными. Но до совести и закона ли было? Не нужно было быть опытным юристом, как я, чтобы видеть, что Вышинский — не прокурор, а гадина и мясник, что во всех иступленных самобичеваниях обвиняемых полно нелепостей, гнусного вымысла, навязанного им палачами. Единодушное, безоговорочное признание во всех их вымышленных и неправдоподобных преступлениях %u2022уже само по себе — явление ненормальное. Один из подсудимых — Ягода, бывший нарком внутренних дел, сам до ареста палачествовал, а судьи, прокурор, защитники на процессе были палачами действующими. После этих процессов кончилась эра, когда правители России были, пусть мне лично не импонирующими, но все же политическими деятелями, хотя и со своеобразной моралью: морально и нравственно то, что полезно для революции, отметавшей моральный кодекс, выработанный человечеством путем проб и ошибок за тысячелетия его существования. На смену им пришли абсолютно аполитичные, глубоко безнравственные сатрапы, готовые без рассуждения и со всем рвением выполнять команды своего кровавого хозяина. Поэтому так легко и прошли все гнусные кампании арестов и проклятий, вроде истребления «космополитов», восхваления русских «приоритетов» в чем ни попадя; такая чудовищная по подлости и цинизму провокация с "убийцами в белых халатах". Э, да что там, — повел головой Ардальон Ардальонович, — а вы знаете, что профессор Дунаевский тоже из них?
— Из кого? — не понял я.
— Ну, из этих, так называемых врачей-отравителей. Он был арестован и сидел на Лубянке. Чудом выжил.
— Знаю, знаю. Но я думаю, какое чудо, что вам самому удалось выжить.
— Совершенно справедливо изволили заметить, — язвительно ответил Ардальон Ардальонович, — я, знаете ли, не выступал на митингах, но как русский дворянин не считал возможным и скрывать свои политические взгляды. За это вскоре после гражданской войны и был отправлен в СЛОН, где просидел пять лет без малого.
— Что это, СЛОН?
— Соловецкий лагерь особого назначения. Превратить монастырь в тюрьму было одним из первых деяний новой власти. Цари ограничивались там небольшой темницей, так же, как и в Суздальском монастыре и многих других, например, Борисоглебском монастыре в Торжке.
— Значит, вы разбираетесь в словечках, которые употребляет Павлик?
— В СЛОНе разговаривали не на блатном жаргоне, а на русском литературном языке — все заключенные и даже, представьте себе, некоторые из тюремщиков.
— А что было потом? — не отставал я. Ардальон Ардальонович нахмурился, процедил:
— Вы задаете слишком много вопросов, — но все же ответил: — Я не сторонник насилия, а новой власти нужны были опытные юристы. Вот я и стал адвокатом, членом коллегии защитников, как это тогда стали называть. Я был из тех, — тут худое, нервное его лицо задергалось, — кто прикрывал этот шабаш флером законности, и это мой тяжкий грех. Ну, а в войну воевал, потом вернулся в адвокатуру — ничего больше не умею. Ну, хватит.
Я и сам понимал, что хватит, но никак не мог остановиться. Решил продолжать разговор, хотя бы и сменив тему.
— Не могу понять Мустафу. Он все время молчит, но, кажется мне он не просто дворник. А вы как думаете?
— Вы не слишком наблюдательны, — насмешливо ответил Ардальон Ардальонович, — может быть, наш общий друг Марк Соломонович прав и ваша исследовательская наблюдательность распространяется лишь на людей не моложе тысячелетнего возраста.
После этого он закурил и лицо его стало каким-то отчужденным. Мы молча прогуляли некоторое время по саду и вернулись как раз вовремя, или наоборот, это как посмотреть. Галя, бренча, вкатила свой столик и принялась делать нам уколы. Я приготовился к очередной муке. Но, о чудо, укол был сделан совершенно безболезненно и мне, и другим. Мы все очень обрадовались, а Марк Соломонович даже поцеловал Галю и торжественно возгласил:
— В писании недаром сказано, что любовь покрывает все грехи. Спасибо тебе, девочка, и Марии Николаевне передай спасибо.
Галя счастливо улыбнулась и молча выкатила свой столик, переставший быть орудием пытки.
Вечером я пригласил Мустафу погулять по саду и там спросил:
— Могу ли я чем-нибудь помочь тебе? Он поколебался, но все же сказал:
— Может быть, и сможешь. Я действительно татарин, но я не дворник и не из Москвы. Я из Крыма, вернее теперь из Казахстана, и здесь по чужим доку ментам. Нас всех, крымских татар, в мае 1944 года в телячьих вагонах как изменников Родины насильно вывезли в Сибирь, Казахстан и Узбекистан. УСЛОВИЯ были такие, что в течение года вымерла чуть ли не половина из нас. Не знаю, как я сам выжил. Ведь у меня еще свежи были раны, полученные в боях с фашистами в партизанском отряде. И теперь нас продолжают преследовать, как диких зверей, издеваться над нами. Но свет не без добрых людей. У меня было очень плохо с почками, нужен был лучший врач-уролог, и вот Лев Исаакович спас меня.
Пораженный, я молчал, а Мустафа, помедлив, спросил:
— А может, и правда мы все изменники, фашистские прихвостни? Может, и правда, нужно было убрать нас из Крыма на голод, муки и вымирание?
— Брось! В любом народе большинство составляют женщины, дети и старики. Они же ничего не предавали. Да и из молодых и зрелых мужчин разве все или большинство предавало? Вот ты, например, был партизаном. Эта высылка — бандитизм. Знаешь, мой друг, и наш экспедиционный шофер, Шамаш — он караим, родом из Феодосии, он рассказал мне, как все было. Запиши мой адрес и телефон, может, я чем-нибудь и смогу помочь…