Брызги шампанского
Шрифт:
И никого вокруг.
Ни единой самой захудалой души. Ослепленные солнечным пространством, мы ничего не видели вокруг – только синее море, исполосованное белыми волнами, и золотистые блики в стаканах.
Это видение меня вполне устроит.
Ничего другого я не хочу видеть в последний час.
Продолжая свой путь по набережной, я неожиданно наткнулся на Алевтина. Его красные, воспаленные глазки горели радостным возбуждением.
– Представляешь, – сладко ужасался он, – только наступило утро, только рассвело, входит ко мне в номер моя красавица! Сразу после ночной
– Сразу после смены?
– Да! – закричал он.
– От нее, наверно, вкусно так котлеткой пахло?
– Старик! И котлеткой, и шашлычком, и...
– Жареной картошкой, – подсказал я.
– И это было!
– Какая она у тебя душистая! – восхитился я. – У меня такой никогда не было. Наверно, и не будет.
– У нее и другие достоинства есть!
– Не сомневаюсь. – И я двинулся дальше, прикидывая, что сил моих должно хватить, чтобы свернуть в парк Дома творчества, под осуждающим взглядом Владимира Ильича Ленина пробраться к девятнадцатому корпусу, подняться по лестнице на второй этаж и запереться, запереться, запереться на все обороты ключа.
И отрубиться.
Все это я проделал, на все это у меня хватило сил и, главное, ума. И уже лежа в кровати, я подумал, что есть, все-таки есть и смысл, и радость в повторении, в ежедневном повторении простых вещей, необязательных встреч, легкомысленных слов и поступков, которые никому не в тягость. И ты, как осенний лист, летишь на солнечном ветру, поигрывая бликами последних своих прелестей, которых все меньше, которые все сомнительней, которые уже давно никакие не прелести, а нечто им противоположное...
Проснулся я уже ночью от шума ветвей за окном. Потоки дождя шумели в вечнозеленых кипарисах, над взбудораженным морем змеились молнии, из какого-то уцелевшего ресторанчика доносились сиротливые звуки оркестра – кто-то еще находил в себе силы веселиться или, как там называется, полуночная пьянка под шум дождя. Накануне я всем, кому мог, сообщил, что уезжаю на два-три дня, просил простить, просил не скучать и теперь с наслаждением сознавал, что никто меня не потревожит разговором, мадерой или коньяком, не заставит ходить по пустынной мокрой набережной.
Хмель на свежем морском воздухе уходит быстро, и уже к полуночи я достаточно отрезвел, у меня не болело ни в голове, ни в желудке, глядя в темноту, освещаемую вспышками молний, я упивался своим одиночеством и собственной ночной неуязвимостью. Не было слышно ни человеческих голосов, ни собачьего лая, ни шума моторов. Только шелест дождя и грохот ночной грозы.
Боже, как это здорово!
Но знал я, знал непоколебимый закон бытия – если ты чем-то осчастливен и сам это сознаешь, значит, предмет твоего счастья находится в данный момент под угрозой. Пришла вдруг жесткая уверенность в том, что шелест дождя, мягкие удары волн, молнии, которые с непонятной озлобленностью вонзались в море, возникающий в их свете черный контур Карадага не могут продолжаться слишком долго, и надо торопиться все это запомнить, вместить в сознание и постараться навсегда в себе оставить.
Так все и вышло.
В беснующейся ночной катавасии вдруг возник посторонний звук, слабый, почти несуществующий. Я встал, подошел к закрытой стеклянной двери на лоджию, но ничего не услышал, ничего не увидел, кроме грозы. Но потом как-то сразу и неожиданно на лоджии возникла человеческая фигура.
Небольшая человеческая фигурка в трико легко перемахнула через перила. Человек оглянулся, посмотрел вниз и направился к двери. Я стоял за шторой, и увидеть меня было невозможно. Вдруг в метре от меня, в самой комнате, раздался скрежет металла. Я наклонился к двери и увидел, что в щель между дверью и рамой просунуто стальное полотно. Тонкая пила двигалась довольно уверенно, проникнув насквозь, тут же пошла вверх, уперлась в крючок, который всегда казался мне таким надежным...
Прошло пять секунд, десять – и крючок сдался.
Человек по ту сторону двери не торопился входить, он словно привыкал к новому положению – дверь открыта, сопротивление запора сломлено, цель близка.
Начиная понимать, что происходит, я отошел от двери и сел в кресло, ожидая дальнейших событий. Закинув ногу на ногу, я подпер подбородок кулаком и расположился в позе свободной, даже вальяжной.
Дверь открылась, и человек неслышно скользнул в комнату, закрыл дверь за собой и на всякий случай, видимо, для того, чтобы дверь не хлопала на ветру и не издавала лишних звуков, снова набросил крючок на петлю.
Вспыхнул сильный луч фонарика.
– Ой, – сказала Жанна, – это ты?
– Нет, это не я. Я сейчас нахожусь в Ялте у своего давнего друга Марика Козовского. Мы пьем вино, вспоминаем прошлые годы и смотрим на ночную грозу. В Ялте сейчас тоже гроза. Прекрасная погода, не правда ли?
– Ты меня напугал, – сказала Жанна, и я не мог не признать – отличные слова. Просто потрясающие по уместности.
– Я вел себя тихо, не делал резких движений, не издавал громких звуков... Как я мог напугать?
– У тебя такой тон, будто я в чем-то провинилась перед тобой.
– У меня в самом деле такой тон?
– Ты даже не представляешь, сколько в нем издевки.
– Извини, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть, задеть, пройтись по твоему достоинству. По женскому, по человеческому, профессиональному...
– На что ты намекаешь?
– Намекаю?
– Можно я сяду? Мог бы и сам предложить!
– Только не на кровать. С тебя течет вода. Где ты умудрилась так намокнуть?
– Там дождь, – она махнула рукой в сторону двери.
– Если у тебя здесь какие-то дела, можешь спокойно ими заниматься, я не буду мешать.
– Опять издевка. – Она села на стул, но чувствовала себя неуютно, меняла позу, привставала, снова садилась.
Я протянул руку и нажал кнопку настольной лампы. Вспыхнул свет. Несильный, но после полной темноты он показался слепяще ярким.
– Мог бы предупредить, – проворчала Жанна.
– Прости великодушно.
Этот разговор, совершенно не соответствующий положению, в котором мы оказались, мог бы, наверно, продолжаться еще долго, но мне попросту надоело тешиться словами пустыми и ложными.