Брызги шампанского
Шрифт:
Вскорости выяснилось, что водитель вообще посторонний человек и убийца просто подхватил его на улице и попросил подвезти.
Тот подвез.
Выходя из машины, убийца попросил его не выключать мотор, дескать, спешу, опаздываю, в общем, как смог, припудрил мозги...
И ничего из этого не получилось, потому что грузовик...
Показали и грузовик в воротах, и перепуганного водителя, который уже и не рад был, что оказался замешанным в этой истории.
Но самое потрясающее произошло в конце передачи.
Раздался телефонный звонок – звонил начальник лагеря
– Я знаю убийцу, – сказал он. – И знаю, на кого работает.
– Откуда, Коля? – спросил Выговский.
– Он сидел у меня.
– Долго?
– Лет пять сидел. Мы за это время хорошо с ним познакомились. С разных сторон. Неплохой, в общем, парень, но озабоченный какой-то. Видно, жизнь его крепко прижала, если взялся за такой заказ. Не для него эта работа, потому и попался.
– Это все хорошо, – протянул Выговский. – Это все хорошо, – повторил он с безнадежностью в голосе. – Нам бы знать, кто его послал, кто заказчик.
– Я знаю, – чуть слышно обронил в трубку Усошин.
– Да?!
– Этот человек хлопотал о нем, когда Олежка у меня сидел.
– Олежка – это кто?
– Убийца.
– А кто хлопотал?
– Есть такой человек, – уклонился Усошин от ответа. – Слава тоже его знал.
– Они вместе работали?
– Скажем так – соприкасались.
– Он из ваших краев?
– Нет, – ответил Усошин. – И не будем об этом по телефону. Я разберусь. Может, удастся Олежку повидать... Обещали ребята. Если будут новости, позвоню. Вы как там?
– Держимся.
– Что-то крутые времена у нас настали, а, Игорь?
– Похоже на то.
– Не пора линять?
– Чуть попозже, Коля, чуть попозже. Ты же за колючей проволокой, тебе спокойнее.
– О вас пекусь, – усмехнулся Усошин и положил трубку.
Над Коктебелем уже почти неделю проносились тяжелые, низкие тучи. Море стало бурым, недовольным, глинисто-рыжим. Исчезли ночные огни на горизонте, там уже не появлялись ни яхты, ни катера, ни рыбацкие посудины. И луна во взбудораженных волнах отражалась какая-то рваная, истерзанная.
Лужа у входа на территорию Дома творчества писателей уже не просыхала, не просачивалась ни в какие щели – все было пропитано водой. Лужа даже разрасталась, становилась все глубже, и пользоваться этим входом мало кто решался – пробирались мощеными тропинками через мостик у чайного домика, мимо кафешки «Икс».
Карадаг сделался еще более черным и даже на расстоянии казался отсыревшим. Между его вершинами завис туман, могила Волошина скрывалась в серой мгле, гора Хамелеон перестала быть хамелеоном, цвет ее не менялся сутками, оставаясь все таким же безрадостно-серым.
Жора Мельник пропал. Он не появлялся ни на набережной, ни в «Иксе», не было его видно и у чайного домика, где одиноко мок под дождем его пень, на котором он вытачивал замечательные свои произведения, воспевающие жизнь во всех ее срамных проявлениях. Потоками южного ливня пень был отмыт от каменной пыли и готовился снова участвовать в скульптурном творчестве Жоры.
Слава Ложко распустил своих официанток, отправил домой оркестр,
Стриптиз-заведение тоже опустело и стояло, заколоченное досками крест-накрест. Теперь это сооружение уж точно ничем не отличалось от сарая, куда можно было сваливать дрова, пустые ящики, на время непогоды загонять скот, как крупный рогатый, так и тот, что помельче, вроде козлов, воспетых в народном фольклоре. Развевающиеся знамена с мужскими и женскими символами исчезли, и теперь в мокрое небо торчали лишь голые палки. И бельевые веревки опустели, лишь на одной продолжали болтаться на прищепке забытые трусики. Они потемнели от дождя, превратились в вислую тряпочку, с них беспрерывно стекала тонкая струйка воды, и они уже ничем не напоминали то возбужденно-яркое изделие, которое здесь же, за этими стенами, повергало в счастливое безумство людей молодых, денежных, жаждущих любви и впечатлений от этой жизни, наверняка казавшейся им бесконечной.
Озверевшие волны легко перемахивали через пирс, с явным наслаждением вымывая из него остатки летних запахов, летнего тепла, летнего солнца, забившегося в узкие, почти невидимые щели. Море сжирало даже то, что сожрать, казалось бы, невозможно – металлические пробки, стеклянные бутылки от шампанского и мадеры, не говоря уже о бутылках пластмассовых, о тряпье синтетическом. Все перемалывалось в пыль и уносилось, уносилось куда-то в ненастные глубины морские.
А Жанна опять пропала.
Причем пропала, по своему обыкновению, совершенно неожиданно – не оставив никаких следов. Не заглянула на прощание, не произнесла никаких слов, не помахала в воздухе тонкой загорелой рукой. Почему-то такие ее исчезновения нисколько меня не задевали. Я знал, что они не окончательные. Чтобы исчезнуть навсегда, человек должен произнести некие прощально-мистические слова, которые в обычной жизни могут выглядеть простыми и непритязательными. Но это заклинания, в них оккультизм и тайна.
Так вот – этих слов не было.
Значит, Жанна не исчезла навсегда.
Не преодолеть ей древних законов бытия.
Недалеко от базара, пустынного и сжавшегося от осенних дождей, я встретил поэта Юдахина, такого же сжавшегося. Но глаза его радостно блестели, румянец играл на щеках, и он, кажется, был рад увидеть любую едва знакомую физиономию, даже если она принадлежала такому падшему существу, как я.
– Привет! – закричал он, пожимая мне руку мокрой своей ладонью. – Жив?
– Местами.
– Какая погода! – восторженно произнес он.
– Нравится? – удивился я.
– Балдею! – заверил Юдахин. – Просто балдею и не могу остановиться. Да, видел твою красавицу.
– Какую?
– А у тебя их сколько? – расхохотался Юдахин. – Но не здесь – в Новом Свете. По-моему, от нее пахло шампанским. Это сколько же вы с ней выпили шампанского, если от нее до сих пор исходит этот божественный аромат!
– Может, она и без меня добавила? – предположил я, смахивая с лица потоки дождя.