Будь ножом моим
Шрифт:
Достаточно для чего? Сложно точно сказать.
Может – для того, чтобы превратить нас в семью. Потому что мы все еще не семья.
Что ж, это и меня самого немного удивило. Но все же отправлю.
Я.
Не то чтобы нам плохо жилось втроем (я уверен, ты поймешь). И все-таки, почему-то, пока мы – всего лишь трое людей, которые живут в полной гармонии друг с другом, даже в любви, в глубокой дружбе, но, как известно, треугольник – фигура весьма неустойчивая.
Почти полночь
Ах, если бы у меня была дочка – ничего другого я так сильно не желал бы, – маленькая и нежная девочка, маленькая медовая сотка. И еще для меня это способ посмотреть, какая девочка получится из меня, как будет выглядеть моя легитимная женская версия, как будут сосуществовать в ней все части тела, локти и груди. Быть может, она каким-то образом, самим фактом своего
И, конечно же, есть у меня желание познакомиться таким образом, через дочку, с той частью жизни Майи, которая от меня скрыта.
Майя – это ее настоящее имя. Полюбить ее заново, с самого начала, увидеть, как она растет и взрослеет. Тебе это кажется странным?
Вот бы у меня была дочка. Назвал бы я ее Яара, сотка медовая – смотри, как воспалились мои нимфаузлы. Девочка с темными мягкими волосами у висков и глазами зелеными, как у Майи, и красными губками, с безудержной радостью – потому что она будет счастлива, понимаешь, почти все в этом мире будет приносить ей радость.
Но как же мне вырастить ее, чтобы не проросло в ней то, что есть во мне, то, что застлало наивное, открытое лицо Майи тусклой, усталой пеленой? И уже иссушило душу одного ребенка, который когда-то был воплощением света.
Вот, написал.
Так что да, коль уж ты спросила – меня просто убивает мысль о том, что у меня может не быть больше детей. А Майя пока что не готова. Наверное, у нее есть веские причины для сомнений, и мне приходится ограничиваться подозрительно-алчными взглядами на маленьких девчушек на улице. Когда-то я вожделел их матерей, а теперь… Вот те на, я и представить себе не мог, что мы будем говорить о таких вещах! Я был уверен, что на этом этапе мы уже растворимся в горячих галлюцинациях. Например, я напишу тебе, что даже запах моего пота делается острее при мысли, что очень скоро твои пальцы будут сжимать эти страницы, и даже в номере твоего телефона кое-что распаляет мое воображение – это ложбинка между грудями, скрытая в цифрах 868. Но я рад, что мы можем поболтать и обо всем остальном, что могу описать тебе пухленькие ножки моей будущей дочки (выглядывающие из-под желтого платьица!) и ее персиковое тельце, когда она будет голышом плескаться под струей поливалки во дворе —
Смирно, сердце, смирно!
Я.
25.5
Я иду по канату?
Я думал, что я клоун, но, как оказалось, в цирке есть и другие роли. Тебе правда так кажется? Что я ни с того ни с сего прибежал, сунул тебе в руку конец веревки и сказал «держи»?
Только в одном ты ошибаешься: ты говоришь, что не понимаешь, как я умудрился убедить тебя, – или, по крайней мере, заронить в тебе зерно сомнения, – что если ты отпустишь, я упаду.
Прежде всего, ты должна понять, что у меня нет ни малейшего желания рассказывать истории другим людям. Только тебе я хочу писать, только с тобой возникло во мне это стремление, просто так, без предупреждения, в пене дней. Ведь всего только за минуту до того, как увидеть тебя, я не знал, что страсть может выглядеть так (разве что в детстве: школьные сочинения, забавные наброски и т. д.). Однако будоражащая теория, которая сплелась у тебя посреди ночи и не давала тебе уснуть (наконец-то!), совсем не годится в моем случае. Я слишком трепетно отношусь к книгам, чтобы дерзнуть написать хоть одну самому. А потому не переживай, что навоображав и нажелав мне всякого, ты сыплешь соль на рану: нет у меня ран, а если и есть – они еще даже не открылись…
И только применительно к нашей связи я готов использовать, с большой осторожностью, то слово, роковое даже для меня: дай бог, я смогу быть настоящим художником хотя бы в наших с тобой отношениях. Большего я просить не осмеливаюсь.
Помнишь, не так давно ты сказала: быть может, оттого, что я так стараюсь изобрести тебя, мне уже будет не под силу тебя отыскать. Хорошо, кажется, ты уже поняла: для того, чтобы найти, я все равно должен кое-что придумать.
Вот, послушай, как это было: мы были вдвоем на той огромной лужайке, и все вокруг было зеленым, переливалось всеми оттенками зелени. По сути, я представляю себе большой газон в кибуце Рамат-Рахель на окраине Иерусалима, на берегу пустыни, знаешь это место? Можешь поехать туда посмотреть – удели мне немного внимания, почему бы нет. Потому что я отправился туда вчера, после того, как получил твое письмо. Я прочел его, стоя лицом к пустыне. Я прочел его про себя и вслух. Я старался услышать твой голос и его мелодию. Мне кажется, ты разговариваешь медленно, сквозь твои слова я могу уловить, как ты мешкаешь (твое любимое слово!) на каждой фразе. Что-то спелое и полное есть в твоей речи, я чувствую, как она прицеливается на мне, будто что-то вырезает. Вот бы еще знать что. Иногда я чувствую, что ты точно знаешь, – гораздо лучше меня, – к чему клонишь, говоря, например, что во мне есть своего рода «пятая колонна» и что почему-то я настойчиво храню ей верность.
Или же то, что ты пробормотала в конце, уже почти засыпая. Не самое пророческое бормотание, но такое сладостное: «Смотри, как я вдруг пишу тебе, как будто уже лет двадцать каждую ночь сижу и болтаю с тобой на своей кухне».
Ты уже понимаешь, из чего я создаю тебя?
И вот именно из-за этих легких поглаживаний я пристрастился к нам с тобой вчера на лужайке напротив пустыни и воочию увидел нас обоих: как постепенно мы перестали понимать написанное. Подул легкий ветерок, моя газета зашуршала, и страницы твоей книги начали быстро переворачиваться сами собой. Время было пять вечера, солнце еще стояло на горизонте, и мы оба чувствовали себя такими светлыми в его лучах – почти прозрачными. Появись там случайный прохожий, все волшебство тут же рассеялось бы, но нас было только двое, и, еще не сказав друг другу ни слова, мы уже были опутаны паутиной наших таких непохожих историй. У тебя своя история, у меня своя, и отрадно видеть, как они стремительно переплетаются друг с другом – так всегда бывает с историями. Ведь иногда, просто идя по улице, чувствуешь, как сердце рвется из груди, завлеченное историей какой-нибудь случайной прохожей. Чаще всего эти выкорчеванные из почвы истории тут же умирают, а причастные к ним люди так и не понимают, что потеряли; остается лишь легкая сердечная боль, которая, впрочем, тоже скоро стихает. У меня это уныние иногда может продолжаться еще несколько часов, как будто я пережил небольшой душевный выкидыш – смерть истории.
(Ты здесь? На мгновение мне почудилось, что я тебя теряю. Именно в минуту наивысшей близости ты вдруг скорчилась и отпрянула. Я снова вышел из берегов? Или сказал что-то лишнее?)
Скажи: ты правда поставила пластинку с песнями из фильма «Грек Зорба» и танцевала сиртаки в гостиной, со мной и с Энтони Куинном? Но почему же ты рассказала мне только теперь? Почему не преподнесла мне этого сразу, когда я поведал тебе о моем лесном танце?
Но хотя бы созналась, что тебе на страницу упал мертвый зимородок, когда ты скрыла это от меня. Поддайся, поддайся же мне, хоть немного разожми побелевшие пальцы. Жалко, что ты не отправила мне хотя бы несколько твоих зажатых в кулачок детских фотографий (наверняка ты была одной из тех высоких девочек, которых всегда ставят в задний ряд). И еще жальче, что меня нет с тобой по утрам, чтобы согреть твои пальцы и погладить их тонкие фаланги, когда ты просыпаешься. Что ты сжимаешь там так крепко?
И что значит – ты была «доброй королевой класса». А была и злая?
Но хватит этой тягомотины, приди, давай же скорее встречаться: вдруг в пять часов, когда мы еще были очень далеки друг от друга, раздался неведомый душераздирающий скрежет. Вообрази себе ржавую молнию, которая стремительно разъезжается где-то в земном чреве, вдоль и поперек всей лужайки. Наши с тобой взгляды испуганно заметались вправо и влево, и твои глаза, большие, карие и красивые, на мгновение встретились с моими. Мы оба резко выпрямились и подскочили, как будто движимые одной лишь силой наших взглядов. (Это понятно? Тебе ясна картина? Я хочу, чтобы ты в точности увидела то, что нарисовалось в моем воображении.) Я вижу, как ты пленительным движением сгибаешь и вытягиваешь свои длинные ноги под платьем, вижу твои точеные щиколотки. Ты нетвердо встаешь, пошатываясь, словно беспокойная лань. Правда, отчего ты так испугалась, когда я написал, что нас обоих нет в живых? И что прячется за этим твоим «Ой, Яир, я не знаю, с чего начать». Начни, и понимание придет само собой (в последних письмах ты много вздыхаешь, обратила внимание?). Ведь для меня ты такая живая в том великодушии, которым преисполнено твое тело, и вообще – твоя цельность, полнота во всем, к чему бы ты ни прикоснулась, и то, как ты вплетаешь меня, нить за нитью, в свою повседневность… О чем тут говорить, ты такая живая!
А я – на другой стороне лужайки, вроде-бы-олень, но не слишком крепкий, без ветвистых рогов и мощных бедер, олень-секретарь, узкогрудый и лысеющий (как унизительно это продолжающееся облысение) – и тоже изумленно ищу источник шума, нарушившего гармонию, которой я так наслаждался, исподтишка наблюдая за тобой. Тебе вообще интересно продолжение этой истории после того, как я себя описал? Скажи правду – если и впутываться в такой несусветный романтический переплет, то не лучше ли хотя бы с настоящим оленем?