Будда из пригорода
Шрифт:
Она сказала:
– Привет, шалунишка, а папа твой где? Почему не звонишь? Что читаешь?
– А что бы ты посоветовала, Ева?
– Лучше заходи в гости, я тебя и просвещу.
– А когда?
– Да как сможешь, так и заглядывай.
Я сходил за папой, который уже стоял в дверях спальни в пижаме. Он схватил трубку. Просто не верилось, что он отважится разговаривать в собственном доме.
– Привет, - хрипло проговорил он, как человек, отвыкший пользоваться голосом.
– Ева, рад тебя слышать, любовь моя. Но у меня голос пропал. Наверное, гланды. Можно я тебе с работы перезвоню?
Я поплелся в свою комнату, включил большой коричневый радиоприемник, и пока он разогревался, думал о своем.
Мама
Произошло ещё одно событие, окончательно убедившее меня, что Божок, как я теперь называл папу, готовится к какому-то важному шагу. Уже ночью, проходя мимо его спальни, я услышал странный, подозрительный звук, и приложил ухо к белой крашеной двери. Да, Божок разговаривал сам с собою, но отнюдь не про себя. Говорил он медленно, каким-то неестественным, более глубоким голосом, как будто обращаясь к толпе. Присвистывал на букве "с" и утрировал свой индийский акцент. Годами папа пытался от него избавиться, чтобы как можно больше походить на англичанина, и тут на тебе, здрасте-пожалуйста. Зачем?
Через несколько недель, в субботу утром он позвал меня к себе в комнату и загадочно спросил:
– Ты как насчет сегодня?
– А что сегодня, Божок?
– Я выступаю, - сказал он, не в силах скрыть гордость.
– Правда? Опять?
– Да, меня попросили. Что называется, по требованию публики.
– Здорово. А где?
– Секретная информация.
– Он с довольным видом похлопал себя по пузу. Так вот чего он хочет на самом деле - выступать.
– Меня еле нашли, по всему Орпингтону разыскивали. Скоро я стану популярней, чем Боб Хоуп22. Но твоей маме я ни словом не обмолвился. Она совсем не понимает моих публичных выходов, вернее, уходов из дома. Ты со мной?
– С тобой, пап.
– Ну и славно. Готовься.
– А чего мне готовиться-то?
Он ласково дотронулся до моей щеки тыльной стороной ладони.
– Волнуешься, а?
– Я не ответил.
– Нравится тебе на людях бывать, внимание и все такое.
– Да, - застенчиво сказал я.
– А мне нравится, когда ты со мной. Я очень тебя люблю. Мы вместе растем, вместе.
Он был прав, - я с трепетом ждал его второго выступления. Мне и само действо нравилось, но кое-что занимало меня куда больше. Мне не терпелось выяснить, шарлатан мой папа, или есть во всем этом сермяжная правда. Очаровал же он Еву, в конце концов, и главное - одурманил Чарли, а это ох как непросто. На них подействовала его магия, и я окрестил его "Божком", но некоторые сомнения у меня все же оставались. Он не заслужил ещё полного права на это прозвище. Мне хотелось знать, действительно ли мой внезапно прославившийся папочка мог что-то дать людям, или он всего лишь очередной эксцентрик с окраины.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Папа и Анвар жили по соседству в Бомбее, и с пятилетнего возраста были друзьями не разлей вода. Папин отец, врач, построил на берегу Яху симпатичный, скромный деревянный дом для себя, жены и двенадцати детей. Папа и Анвар спали вместе на веранде, и чуть свет бежали к морю купаться. В школу они ездили в двуколке. По выходным играли в крикет, а после школы - в теннис на семейном корте. Слуги подавали мячи. В частых матчах по крикету с англичанами приходилось поддаваться: Англия должна была победить. В то время постоянно случались бунты, демонстрации и драки между индуистами и мусульманами. Вдруг выяснялось, что твои друзья и соседи индусы выкрикивают непристойности перед твоим домом.
Можно было ходить на званые вечера, потому что Бомбей - родина индийской киноиндустрии, а один из папиных братьев выпускал журнал про кино. Папа с Анваром обожали хвастаться всеми этими "звездами", с которыми они знакомились, и актрисами, которых они целовали. Однажды, когда мне было лет семь или восемь, папа сказал, что, по его мнению, я должен стать актером. Это хорошая жизнь, сказал он, и зарабатываешь много. Но вообще-то он хотел, чтобы я стал врачом, и про мое киношное будущее больше разговоров не заводил. Консультант по профориентации в школе посоветовал мне изучать таможенное и акцизное управление - очевидно, разглядел во мне скрытый талант обыскивать чужие чемоданы. А мама прочила мне карьеру моряка, основываясь, наверное, на том, что мне нравилось носить брюки "клеш".
У папы было идиллическое детство, и когда он рассказывал мне о своих приключениях с Анваром, я только диву давался, как мог он обречь собственного сына на прозябание в безрадостном пригороде Лондона, о котором говорят, что перед глазами его жителей в смертный час возникают не картины прожитой жизни, а окна с двойным остеклением.
Только по приезде в Лондон до папочки дошло, насколько он усложнил себе жизнь. Никогда прежде не приходилось ему самому готовить, стирать, чистить ботинки и стелить постель. За него все делали слуги. Папа говорил, что когда он пытается вспомнить дом в Бомбее, ему никак не удается восстановить в памяти кухню: он туда просто-напросто не входил. Он, однако, помнил, что его любимого слугу уволили за мелкие кухонные преступления: во-первых за то, что однажды поджаривал тосты лежа на спине и держа кусок хлеба над огнем пальцами ног, а во-вторых за то, что мыл салат при помощи зубной щетки - его собственной, между прочим, щетки, не хозяйской, но это не меняло сути дела. Не было ему прощения. Из-за этого инцидента папа стал социалистом, насколько это слово вообще к нему применимо.
Маму порядком раздражала папина аристократическая бесполезность, но вместе с тем она гордилась его родней.
– Они благороднее Черчилля, - говорила она людям.
– Он ездил в школу в экипаже, запряженном лошадьми.
Это чтобы папочку не спутали с толпами индийских обывателей, хлынувших к берегам Британии в 1950-60-х, про которых говорили, что они не умеют управляться с ножом во время еды и совершенно не знают правил пользования туалетами, поскольку забираются с ногами на стульчак и испражняются, сидя на корточках.
В отличие от них, папа приехал в Англию, потому что его послали учиться. Его мать связала ему и Анвару несколько шерстяных маек, вызывающих дикий зуд, и помахала на прощанье со станции Бомбей, предварительно взяв с них обещание никогда не есть свинину. Папа должен был вернуться на родину элегантным английским джентльменом с дипломом в кармане и к тому же искусным танцором. Но, уезжая, он не мог себе представить, что больше никогда не увидит лица матери. Это было величайшее, невыразимое горе в его жизни, оно-то, по-моему, и объясняло его безнадежную привязанность к женщинам, проявлявшим о нем заботу, он любил их так, как мог бы любить мать, которой так и не написал ни единого письма.
Лондон, Олд-Кент-роуд, повергла обоих друзей в леденящий шок. Было влажно и туманно, обращались к ним не иначе как "Солнечный Джим"; еды вечно не хватало, а папа так и не смог привыкнуть к маслу, стекающему с горячих тостов.
– Капает, как из носу, - говорил он, отталкивая тарелку с неизменным блюдом рабочего класса.
– Я думал, мы будем питаться ростбифами и йоркширским пудингом.
Но карточки на продукты ещё не отменили, район этот, разбомбленный во время войны почти до основания, пока был бесхозным и заброшенным. Вообще, британцы, живущие в Англии, вызвали у папы удивление и жалость. Он никогда не видел англичанина в бедности, а именно так жили железнодорожники, дворники, лавочники и бармены. Он никогда не видел англичанина, пальцами запихивающего в рот кусок хлеба, и никто не говорил ему, что англичане моются нерегулярно из-за отсутствия горячей воды - спасибо, если хоть холодная есть. И когда папа принимался рассуждать о Байроне в местных пабах, выяснялось, что не каждый англичанин умеет читать, и далеко не каждый желает выслушивать лекции индийца на тему поэтики безумца и извращенца, а ведь его никто не предупреждал об этом.