Будни отважных
Шрифт:
В тот день Григорий Иванович вернулся домой поздно, не спеша поужинал, прилег отдохнуть. Но сон не приходил. Он вдруг поймал себя на мысли, что все время думает о Володьке Кунице. Скляренко знал, что вот сейчас, может, в эту минуту в подворотне вспыхивают огоньки тлеющих сигарет и под звон граненых стаканов юнцы «утверждают» свои законы жизни. Володька с ними. Старшина знал семьи, где водка и брань, вечный разлад перечеркивали чью-то юность, наносили непоправимые душевные травмы и вершили зло. По сути дела у Володьки судьба такая же. Пьянство, скандалы — он увидел все это с детства. И слезы матери, и горькое похмелье отца. Каждый день росли злость, отчаяние, подлость... Ну, а что же теперь? Как вмешаться, вызвать внутренний бунт, чтобы перекипел человек и смог на себя со стороны посмотреть? Ира. Иру надо подключить.
— Не спится? — спросила жена. — Кстати, ты слышал, что Куница вытворил? Вот мерзавец!
— Что такое, — вскинулся Григорий Иванович.
— Представляешь, отправил Екатерине Ивановне, что живет напротив, доплатное письмо. Вроде бы от сына. А мальчик ее, сам знаешь, утонул в прошлом году. Ну, вскрыла конверт, а там гадости всякие. Плохо ей стало, потеряла сознание, а эти стервецы — Володька с дружками — посмеялись и ушли. И откуда такая бесчеловечность? Вся улица, как вулкан, сегодня. Хотят в милицию обращаться. И правильно. Давно пора.
Он встретил Куницу во дворе.
— Надо потолковать. Садись, — и показал на скамью.
Володька потоптался в нерешительности, насупился, но возражать не стал. Помолчали.
— Просил меня один человек поговорить с тобой.
Володька недоверчиво посмотрел на старшину:
— Кто же это?
— Да есть такой, который о тебе незаслуженно хорошо думает, а ты ни за что предал его.
— О чем вы? — Володька никогда никого не предавал.
— И все же защитить не смог, когда потребовалось. Разве это не предательство?
— Вы про Иру?
— Хорошая девушка, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Григорий Иванович.
— Хорошая, — согласился Володька. — Только нельзя мне с ней.
— Это еще почему? Ах, дружки запрещают. Как же, под угрозой вольности ночных похождений. Да, все же Ира не знает, какой ты... фрукт. Как ты мог пасть так низко? Удивляюсь. Знал же, чем обернется «забава» с письмом для пережившей тяжелое горе женщины. Знал и сподличал все же.
Володька помрачнел и опустил голову:
— Я прошу... Прошу, Григорий Иванович, не надо Ире... В общем, я все понял. Поверьте, со скуки письмо придумали, ну и еще с дурости.
— Слышал я, ты когда-то мечтал на трубе научиться играть.
— Было... Давно только.
— Сейчас хотел бы на трубе?
— Да ну, поздно уже этим заниматься.
— А хотел бы?
— Само собой, да где же?
— Ладно, сделаем так: приходи ко мне. Будешь заниматься с моим сыном. Попробуешь. Но при условии: с компанией рвешь раз и навсегда.
— А как насчет Иры?.. Не скажете?
— Посмотрю на твое поведение...
Вечером в дверь квартиры Скляренко робко постучали. Открыл сам Григорий Иванович:
— Заходи. Хотя постой... Что за вид? Воротник рубашки оторван, волосы всклокочены, лицо в ссадинах. Опять подрался?
Куница потупился:
— Простите, Григорий Иванович. Последний раз. Пришлось тут одного стукнуть. Не мог иначе. По-другому его не проучишь. Он просто всякие гадости говорил. И про Иру. Не выдержал я...
Скляренко сокрушенно покачал головой:
— Звать-то как его?
— Вообще Толька. Черным его прозвали.
Весенний вечер наплывал на город, небо тускнело. Первые огни реклам зажигались на улицах. Мы шли неторопливо, потому что спешить было, собственно, некуда, рабочий день окончился. Впрочем, существуют профессии, в которых понятия «отдых», «личное время» очень и очень относительны. Я знаю, что Григорий Иванович в любую минуту может извиниться и, сославшись на обстоятельства, уйти снова на работу. В любое время, в любую погоду. Дома к его парадному мундиру приколот новенький орден Ленина. Однако не часто доводится облачаться в парадный мундир Григорию Ивановичу.
Мы заходим в универмаг, что кипит вечером людским приливом. Я — все внимание к прилавкам, старшина, замечаю, больше приглядывается к людям. У него тут знакомые, как, наверное, и во многих других местах. Он здоровается с продавцами, и ему улыбаются.
Идем дальше и на каждом шагу он обменивается приветствиями со знакомыми.
— Давайте, Григорий Иванович, договоримся, — иду я на маленький тактический прием. — Если с кем будете здороваться, то рассказывайте мне об этом человеке, хотя бы в нескольких словах.
Он улыбается:
— Согласен.
Навстречу парень. Косая сажень в плечах. Высоченный.
— Здравствуйте, товарищ старшина!
— Ну, вот тебе и первый рассказ. Познакомился с ним этак лет семь назад. И где, думаешь? На рынке спекулировал разными тряпками. Ну, раз предупредили, другой. Никакого эффекта. Решил — с другой стороны подходить нужно. Говорю ему как-то: «С твоей комплекцией в самый раз борьбой заниматься. Хочешь, помогу записаться в секцию?» Он недоверчиво посмотрел на меня: подумал, шучу, наверное. А какие могут быть шутки, если речь о спасении человека идет. Отправились мы с ним в спортивное общество. Записали моего протеже в секцию, назначили тренировки. Сейчас он, говорят, чуть ли не мастер спорта. А может, уже и мастер.
Григорий Иванович умолк на минуту и вдруг оживился снова:
— Ателье видишь? Закройщиком в нем некто Голиков. Интересно у него судьба сложилась...
Позвонил мне как-то начальник отделения уголовного розыска:
— Григорий Иванович, зайди-ка ко мне, разговор будет.
О чем пойдет речь, я догадывался. Конечно, поинтересуется, как идут дела у моего подопечного, не сорвался ли он и не придется ли мне краснеть за свое опрометчивое поручительство. Иду и думаю: а может, и действительно, что случилось с Голиковым — не выдержал, потянуло на старое ремесло. И все клятвы, обещания — это лишь так, отстали бы только. Неужели ошибся?