Будущая Ева
Шрифт:
Теперь плита неслась вниз с такой невероятной быстротой, что, казалось, вот-вот уйдет из-под ног. Слышался лишь монотонный грохот. Но вдруг лорд Эвальд насторожился: в этом монотонном шуме ему почудился чей-то мелодичный голос, к нему примешивались еще чьи-то голоса и взрывы смеха.
Спуск стал понемногу замедляться, затем лорд Эвальд ощутил легкий толчок. И тут словно некий «Сезам, откройся!» внезапно заставил раскрыться, на их волшебных петлях, створки подъемника. Перед юношей возник вход в некое залитое ярким светом пространство. Воздух был напоен ароматом роз, опиума и амбры. Взору его открылось обширное подземелье, стены которого покрыты были причудливой росписью, подобной
— Входите, дорогой лорд, мы прибыли, — сказал Эдисон, быстро прикрепляя кольца подъемного аппарата к двум тяжелым литым скобам, вделанным в каменную стену.
II
Волшебства
Воздух так сладостен, что умереть — невозможно.
Лорд Эвальд сделал несколько шагов по золотистым мехам, которыми было устлано подземелье, и стал осматриваться.
Голубоватый свет ярко освещал огромные пространства. Громадные столбы, расположенные друг от друга на одинаковом расстоянии, поддерживали край базальтового купола, образуя справа и слева две галереи, тянувшиеся от входа до середины залы. Покрывавший их орнамент в древнем сирийском стиле являл собой переплетения серебристых снопов и вьющихся растений на голубоватом фоне. От центра свода па длинном золотом стержне спускалась ярко горящая лампа, некое светило в виде шара, лазурное стекло которого смягчало электрический свет, лившийся мощным потоком. Над этой неподвижной звездою нависал могильною тьмой чудовищно высокий вогнутый свод ровного черного цвета: то был образ неба — такого, каким явилось бы оно взору за пределом земной атмосферы.
Зала уходила вглубь полукругом, к которому спускались покрытые буйной растительностью уступы, сущие сады: словно под ласковым веянием ветерка, который мог существовать лишь в воображении, там колыхалось несчетное множество лиан и роз Востока, тропических цветов, лепестки которых усеяны были каплями душистой росы, пестики фосфоресцировали, а листья, казалось, были вырезаны из какого-то текучего вещества. Эта Ниагара слепила глаза своим многоцветным великолепием. Над этой искусственной флорою порхали птицы из Флориды и южных штатов, а посередине залы, в гуще растительности, пестроту которой усиливала игра света на поверхности искрящихся призм, виднелся алебастровый водоем, над ним вздымался высокий фонтан, опадавший пенно-белым дождем.
От самого порога и до тех стен, где начинались засаженные цветами уступы, базальт (от самого свода до мехов, устилавших пол) был затянут толстой кордовской кожей, украшенной изящными золотыми узорами.
Около одной из колонн, опершись локтем о крышку современного черного рояля, озаренного двумя свечами, стояла Гадали, все под тем же длинным покрывалом.
С девической грацией она слегка наклонила голову, приветствуя лорда Эвальда.
На плече у нее сидела райская птица — имитация, созданная с несравненной точностью; птица покачивала хохолком, в котором сверкали драгоценные каменья. Она беседовала с Гадали на неведомом языке, и щебет ее напоминал голос юного пажа.
Тут же стоял длинный стол; столешницей ему служила прочнейшая порфировая плита, которая поглощала лучи, лившиеся из-под колпака большой лампы; колпак этот был из вызолоченного серебра; на одном краю стола была закреплена продолговатая шелковая подушка, подобная той, на которой покоилась там, наверху, ослепительно прекрасная рука. На пластине слоновой кости виднелся раскрытый футляр с набором сверкающих хрустальных инструментов, похожих на хирургические.
В отдаленном углу помещалась жаровня в стиле испанского брасеро, и ее уголья, раскаленные искусственным пламенем, обогревали этот роскошный покой.
Мебели почти не было: только кушетка, обтянутая черным атласом, круглый столик да два кресла подле него; на одной из стен, на высоте лампы, виднелась большая рама черного дерева, на раму натянуто было белое полотнище, и на верхней перекладине красовалась золотая роза.
III
Птичье пенье
Среди цветников, покрывавших уступы стен, на чашечках цветов покачивались полчища птиц, и все они насмешливо имитировали живую жизнь: одни прихорашивались и чистили перья своими искусственными клювами, другие разражались — не трелями, нет, а человеческим смехом.
Едва лишь лорд Эвальд сделал несколько шагов вперед, как все птицы повернули к нему головки, сначала безмолвно его оглядели, а затем, как по команде, захохотали: мужские голоса мешались с женскими, так что на миг молодому человеку показалось, что он очутился средь шумного людского сборища.
От неожиданности он остановился и, глядя на хохочущих птиц, подумал, что Эдисон, этот колдун, наверное, засадил в своих механических пичуг целую стаю бесенят.
Физик между тем все еще возился в темном туннеле, закрепляя свой фантастический подъемный механизм.
— Милорд, — крикнул он, — я совсем позабыл! В вашу честь будет дан концерт! Если б я успел предугадать, что произойдет с нами обоими нынче вечером, я уберег бы ваш слух от этой нелепой серенады, прекратив подачу тока, который дарит жизнь этим пернатым. Птахи Гадали не что иное, как конденсаторы с крылышками. Я решил наделить их даром человеческого голоса и смеха взамен пенья, свойственного обычным птицам: пенье вышло из моды и ровно ничего не означает. Такое решение, на мой взгляд, куда в большей степени отвечает духу Прогресса. Реальные птицы так скверно повторяют то, чему их учат! Мне показалось, получится забавно, если я запишу на фонограф возгласы восхищения или любопытства, вырывающиеся у моих случайных посетителей, а потом, используя методы, которые я открыл недавно и еще не обнародовал там, наверху, озвучу этими фразами моих птичек. Впрочем, Гадали сейчас их утихомирит. Не обращайте на них внимания, разве что удостойте презрительным взглядом, покуда я закрепляю подъемный механизм. Как вы понимаете, было бы нежелательно, чтобы он сыграл с нами злую шутку и поднялся без нас на земную поверхность, до которой довольно далеко.
Лорд Эвальд смотрел на андреиду.
Размеренное дыханье Гадали чуть колебало матовое серебро ее нагрудника. Вдруг рояль зазвучал сам собою, послышались звучные вступительные аккорды: клавиши опускались, словно под невидимыми пальцами.
И под этот аккомпанемент андреида, не поднимая покрывала, запела нежным голосом, исполненным какой-то сверхъестественной женственности:
Страшись, мечтатель молодой, Не обольщайся пустотою: Надежда плачет надо мной! Любовью проклята самой, Я мертвого цветка не стою!