Бухенвальдский набат
Шрифт:
31 декабря 1972
НАША МАМА
Наша мама — полемистка, но она — не резонер. С ней нельзя сравнить и близко умниц изо всех Озер. Мама держится солидно. Не в любой вступает спор. У нее весьма завидный и широкий кругозор: от симфоний до прелюдий, от поэм до оперетт. Лучше всех готовит блюда от ватрушек до котлет. Слава маминым соленьям, выше всех они похвал! Что1973
* * *
Не то мне это снится, а может, наяву: который день в больнице я пленником живу и к незавидной нови привыкнуть не могу. ...А были сгустки крови, как маки на снегу. Испуганные взоры, и день, как мрак в ночи, приезд нескорой «скорой», и сестры, и врачи... А было опасенье — вот-вот сомкнется круг, тревога, полубденье: а вдруг? а вдруг? а вдруг?.. Что было — миновало, Всевышнему хвала! И снова сил немало на трудные дела. Да, впереди метели и прочее сполна! Но нынче птицы пели о солнечном апреле... Да здравствует весна!1973
* * *
Уже весна плетет узоры, деревьев проясняя суть. Опять зовут меня Озеры, пора, пора в недальний путь. Ни капли нови в старой фляге, и все там для меня старо. Но вдохновенней там перо и «просится перо к бумаге».1972
* * *
Я отмечаю день рожденья своей рифмованной строкой. Года — не к старости ступени и не дорога на покой. Года — ступени восхожденья к мечте от суеты мирской, реки извечное теченье меж берегов в простор морской, полет не в темень, а к свеченью!.. А иначе к чему рожденье?1973
* * *
Мальчонка на игрушечном коне тихонько едет где-то в стороне... А я лечу на резвом скакуне, живом, горячем — им залюбоваться! Но, как ни странно, не под силу мне с тем маленьким наездником тягаться. Промчусь я, словно ветер, много верст, хоть на плечах — заботы и тревоги, но где-то впереди — провисший мост. И рухнет он. Конец моей дороге!.. Ползет мальчонка. Мой неистов бег. Но он — не я — прибудет в новый век!..ДЕТСТВО ПОЭТА
Стихотворение в прозе
Детство мое... Как хотелось бы мне назвать тебя золотым, детство мое. Помню золото и багрянец осеннего сада у отчего дома, червонное золото листьев, звенящих на прохладном осеннем ветру...
Помню золотой диск луны, отраженный в зеркала тихого пруда. Диск чуть дрожит у самого берега. Маленькими ладонями, сложенными в ковшик, я хочу зачерпнуть это золото, но в ковшик почему-то попадает] лишь вода, простая бесцветная вода.
...Позолоченный бокал, до краев наполненный душистым вином. Он торжественно и одиноко стоит на белой скатерти в пасхальную ночь, предназначенный волшебному гостю — Илье Пророку. Я не сплю в эту ночь, безлунную темную ночь. Я мечтаю увидеть Пророка... Каждый шорох меня настораживает, необъяснимой тревогой сжимает сердце...
Вдруг словно гром загрохотал!.. Кто-то непрерывно барабанил в дверь дома... Я еще не знал тогда, что! такое безумный страх. Впервые увидел его той ночью при свете керосиновой лампы, зажженной дрожащей рукой матери: простоволосая, бледная, в длинной ночной сорочке, она походила на покойницу... Долговязый отец белыми губами испуганно повторял: «Кто там?] Кто там?..» За дверью срывающимся, приглушенным! голосом кто-то крикнул: «Гайдамаки в соседнем селе режут евреев!..»
Ночь пасхальная, темная страшная ночь. Я в телеге сижу и дрожу на перине, закутанный в два одеяла. Мать, ко мне прижимаясь влажной щекой, шепчет тихо: «Усни,мой сыночек, усни...»
Я не сплю, слышу цокот копыт лошадей, запряженных в телегу, кони резво бегут, а отец погоняет: «Живей, ну живей же, проклятые клячи!..»
Почему и куда их торопит отец? Не пойму. И зачем мы бежали в ночи из уютного доброго дома? Может, это не явь, может, сон, жуткий сон в эту темную ночь? Moжет быть, я проснусь и увижу: Пророк позолоченный поднял бокал, пьет искристый напиток во здравие наше, и сияние исходит из ясных и добрых Пророковых глаз...
Только нет, я не сплю. Небо в трауре. Лишь далёко-далёко две звезды чуть мерцают... А колеса телеги все стучат и стучат о булыжник... А потом по проселку песчаному кони бегут... Хлещет кнут, и отец погоняет: «Живей! Ну, живей!»
Где-то там, позади, остается родительский дом и слегка золоченое детство мое...
Рассветает. Я вижу согбенную спину отца, дремлет мать тяжелой дремотой. С неба капает дождь, редкий дождь... Или плачет ночь? Ведь и небу должно быть невесело, глядя на нашу телегу. За телегой, как тени, с узлами какие-то люди понуро бредут, чьи-то кони устало храпят.
Два подсвечника рядом стоят, два подсвечника медных. Две свечи в полумраке горят, две свечи восковые. Дом чужой, и четыре стены этой комнаты полупустой нагоняют тоску. Я сижу на кровати, сжавшись, в углу и гляжу на таинственный пламень свечей. Возле них стоит мать в одеянии праздничном, в темном ажурном платке. Руки кверху воздеты, веки сомкнуты, будто во сне, по щекам две слезинки бегут, словно капли дождя по стеклу в непогоду, губы шепчут молитву...
— Помоги, Адонай! Помоги нам, о Господи наш!.. Огради нас от бед и спаси нас от рук палачей!
Жарко молится мать. Тень от рук ее, к небу простертых, на стене чуть колеблется. Тихо... Тихо...
И мне чудится, Адонай, наш Всевышний, на троне своем, в облаках, высоко над Землей, мольбе материнской сочувственно внемлет. Может быть, он поможет и скоро вернемся мы в дом, добрый дом, что стоит среди старого сада, где-то там, далеко, почему-то покинутый нами.
Дом родной! Он плывет предо мной, как корабль — белый дом островерхий, с чернеющей крышей... В этом доме плывет мое детство, слегка золоченое детство. Белый голубь, как чайка, над домом летит...
...Вдруг струна оборвалась на скрипке чужой, что висит на стене надо мною. Оборвалось виденье... И свечи уже догорают. Мать ко мне подошла.
— Почему ты не спишь? Спи, сыночек, усни. С нами Бог!..
1973
* * *
Я долго истину искал, я требовал ответ. Что есть начало всех начал, в чем бытия секрет? Одну лишь истину прочесть мне разрешил Творец: всему на этом свете есть начало и конец.