Бухенвальдский набат

Соболев Александр

1969

* * *

Мелкий снег летит и стелется, извивается в кольцо. Я люблю, когда метелица ветром бьет в мое лицо.

Ты со мной, моя красавица, как тепла твоя рука. А луна для нас старается, светит нам сквозь облака.

Косы русые, атласные, закудрявились, как хмель. А глаза, как звезды ясные, мне сияют и в метель.

Я скажу слова заветные. Что ответишь ты сама?.. Эх, дорожка наша светлая! Эх ты, зимушка-зима!

1969

* * *

Качались гулко вековые ели. О чем они тревожно так шумели? О том ли, что таинственный поселок в лес врезался, как города осколок? О том ли, что ученый пожилой, простившись нежно с внуком и женой, спокойно, не испытывая муки, по зову разрушительной науки шел мимо этих елей в институт, чтоб там, в тиши в огромном кабинете сегодня завершить зловещий труд, себе на горе, на беду планете: взорвется бомба! Черный час грядет — ученый внука

и жену убьет...

1969

* * *

Ламаре Чкония В минуты невзгоды, веселья, тоски, мне песни твои и теплы, и близки. Средь вечера будто бы солнце встает, коль голос Ламары в эфире плывет...

Твой голос волшебный звучит вдалеке, то в небо взметнется, то прянет к реке, то к самой душе на мгновенье прильнет, то вновь устремится в звенящий полет.

1970

* * *

Предупреждают годы грозно: «Как ты, приятель, ни храбрись, одолевать преграды поздно, когда твоя на склоне жизнь».

Под солнцем что же мне осталось? Неспешно подвести итог? Фатально, смирно встретить старость? А там — что уготовит Бог?..

Что уготовит — сытость брюха, дней одноликих серый ряд. Ни зренья острого, ни слуха. По временам менять наряд...

Потоку лжи бесспорно веря, для бодрости попить вино... С утра до вечера на сквере играть в картишки, в домино...

К чертям застой, оцепененье! Мне нужен позарез — разбег, толчок и взлет, преодоленье! Немолод я, но человек.

1970

РОСА НА ОТАВЕ

Луга средь лесов, как в оправе, прохладные всплески реки. Лугов предосенние травы приветствую взмахом руки. Пока их не тронули косы — колышутся на ветру, росинок мажорная россыпь искрится на них поутру.

Неслыханной музыкой блики играют, сверкают, звучат... Я таинством этим великим, как сказкой волшебной объят. За что ж бриллианты во славе, топазы в цветной пестроте?..

Смотрите: роса на отаве! Дивитесь земной красоте!

1970

* * *

Какой сентябрь сегодня на дворе! Как будто бы июнь в календаре, и облака в лазурных небесах плывут, плывут на легких парусах.

Но почему багрянцем лес объят? Куда, курлыча, журавли летят?..

1970

* * *

Ни облачка в лазурной вышине. И небо, словно колокол огромный, хрустальный колокол, в голубоватой дымке, нависло над торжественной землей. Чуть тронь его, и величавый звон, чудесный звон, от края и до края, как гимн о вечной жизни проплывет... И не заглушит он ни голоса людей, ни щебетанья птички-невелички, ни шороха все падающих листьев, ни всплеска волн все стынущей реки. Лишь будет он венцом осенних звуков, высокий, чистый поднебесный звон...

Не то октябрь сегодня на дворе, не то июнь? Как ярко светит солнце, как весело играют ребятишки в песочнице, на сквере, под грибком. Но не согрет песок. Он весь усеян сухими листьями от лип и тополей. Под ясным солнцем полуголый сквер. Нет, это не июнь, а увяданье, и, может быть, последний теплый день, последний шаг, последний отзвук лета. А там — ненастье и дожди, дожди... И долгий мрак глухих ночей осенних. Все это будет завтра. А сейчас — ни облачка в лазурной вышине. И небо, словно колокол огромный, хрустальный колокол, в голубоватой дымке.. Последний луч... Последний отзвук лета!

1970

* * *

Еще немного, и последний листик календаря в безмолвье упадет. Хочу творить. Но путаются мысли, крыло не расправляется в полет. За годом год ступаю с тяжким грузом, увы! не проторенною тропой. Замаялся. И притомилась муза, видать, ушла на временный покой. Зима лютует. Но жива природа, она лишь мирно спит и видит сны. Устал безумно... Но в преддверье года я полон веры в торжество весны. Она придет, придет по бездорожью, прибавит силы и развеет грусть. Вернется муза. На сраженье с ложью солдатом правды снова подымусь. Весна придет. И забушуют воды, и кликнет первый гром над головой: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!»

1970

К ЕВРЕЯМ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Я так далек от вдохновенья , и муза слишком далека. Я удручен. Но, к удивленью, наружу просится строка. Сейчас, увы, не в силах петь я, чтоб голос плыл за рубежи. Но ты, строка моя, скажи: «Он насмерть не захлестан плетью, он не замучен, хоть затаскан, весь для людей, хоть нелюдим, и не почил в телеге тряской назло гонителям своим».

Он — это я. Тоской объятый, вкушаю горьковатый плод. Закончился семидесятый, в моей судьбе — бесплодный год.

Не диво, коль плененный ворон не может ринуться в полет иль вишня, рытая под корень, подарков сочных не дает. А я не ворон и не вишня, я человек, и тем больней быть вроде нищим, вроде лишним - в опале честный иудей, на положении «эрзаца» (не та меня родила мать), благоволения мерзавцев как милостыню годы ждать...

А тем из нас, что словно глухи и даже будто бы в чести, готовые, как псы на брюхе, перед тиранами ползти, тем, для которых «хата с краю», мол, притесненья не про нас, им первым ребра поломают, как только грянет черный час. Они неужто позабыли, как по веленью палачей евреев гнали и травили, в застенках мучили врачей, как со страниц газет московских выказывали злой оскал столбцы статей «антижидовских»... И день за днем крепчал накал. О нет, не в гитлеровском рейхе, а здесь, в стране большевиков, уже орудовал свой Эйхман с благословения верхов. И было срамом и кошмаром там, где кремлевских звезд снопы, Абрамом, Хаймом или Сарой явиться посреди толпы. Еще мгновенье — быть пожару! Еврей, пощады не проси!.. И сотни новых бабьих яров раскинулись бы по Руси. А тех, кто выжил бы на горе, замыслил так Державный Ус, к чертям, в таежные просторы, ликуй и пожирай их гнус! Но, верно, добрый был ходатай, и Бог его услышал речь: вдруг околел тиран усатый и в грязь упал дамоклов меч, а не на головы евреев. И чудом выжил мой народ. Но уничтожены ль злодеи? Нет, жив антисемитский сброд! Он многолик, силен и властен, стократ коварней, чем «тогда», а потому стократ опасней. Гипнотизирует « жида »: мол, мы с тобой — родные братья, тебе и место, и почет. Потом сожмет в «любви» объятьях, аж сок ручьями потечет. Что ж, ты сегодня очень сытый: Есть курочка и рыба-«фиш». Как будто в полное корыто, Бездумно, тупо вниз глядишь. Взгляни же в небо голубое! Хочу тебя предостеречь: и надо мной, и над тобою опять висит дамоклов меч. Глупец! Опомнись, жив покуда, пока не оборвалась нить, уразумей: второго чуда, второго может и не быть. Грядет зловещее гоненье, Гоморра будет и Содом. Пойми, глупец, твое спасенье в тебе самом, в тебе самом! Уже сегодня за решеткой тот принужден годами быть, кто смело выдохнул из глотки: «В Израиле хочу я жить!» А завтра? Я подумать смею, припертые со всех концов, «владыки» разрешат евреям уехать в край своих отцов. Их, верно, примут там с поклоном, им будет новый воздух впрок. Но разве может миллионы принять к себе земли клочок? К чему нам всем пускаться в бегство с большой и нам родной земли, где протекало наше детство, где наши предки возросли? С ней — наша радость и печали, в едином с русскими строю ее в боях мы защищали, как мать родимую свою. Мы к ней проникнуты любовью, на ней живем мы семь веков. Она полита щедро кровью народа нашего сынов. Мы с ней в любые штормы плыли и брали тысячи преград. В ее могуществе и силе и наш неоспоримый вклад. Еврей — ученый, врач, геолог, скрипач, кузнец и полевод... Мы — не «рассеянья осколок», нас тыщи тысяч, мы — народ! Кто скажет, что еврей похуже, чем, скажем, чукча иль калмык? Так почему же, почему же в изгнанье наш родной язык? Один-единственный понуро плетется серенький журнал. Неужто это — вся культура, которую народ создал?! Где наши школы, институты? Ни одного и ни одной. Театры где? Давно закрыты. И вся культура наша смыта антисемитскою волной. Конечно, царская Россия была евреям не мессия. Однако сквозь ее прорехи возрос гигант Шолом-Алейхем и Перец, Бялик, Шолом Аш... А где же этот «Шолом» наш? Так кто же, по какому «ндраву» и по теории какой у нас святое отнял право — еврею быть самим собой? Не мы как будто в сорок пятом, а тот ефрейтор бесноватый победу на войне добыл и свастикой страну накрыл. Но, к счастью, Гитлер предан тленью и рейх его повержен в прах. Так почему же черной тенью не в небеси, не в облаках, в моей стране бродить он смеет, тараща свой отвратный лик? Не он ли вырвал у евреев, да с корнем, их родной язык? Не он ли в том, пятидесятом, Михоэлса сбил наповал? Не он ли предал нас проклятью и шрифт еврейский разбросал? Не Гитлер ли руками сброда в сердца евреев сеяЛ страх, сынов еврейского народа душил в советских лагерях? Не он ли, дьявола посыльный, придумал кару высших мер: ассимилировать насильно еврейский род СССР? Чтоб не остались даже блики, национальный облик стерт. А без лица ты — кто? Безликий, ничтожество, десятый сорт. И что ж?.. По всей стране широкой, от Балтики и до Курил, неумолимый и жестокий, сей план дубинкой претворил. Не Гитлер? Так кому же слава «тончайшей» миссии такой? Кто отнял у евреев право — еврею быть самим собой? В час испытанья, тяжкий, грозный, когда слышны раскаты гроз, взываю я: — Пока не поздно, вставай, народ мой, в полный рост! Вставай, проклятьем заклейменный, чтоб равным быть в своей стране! — тебе кричат шесть миллионов, истерзанных не на войне, а в лагерях. Шесть миллионов, замученных и истребленных, простерли руки и кричат: — Восстань, наш угнетенный брат! Ты можешь отвратить гоненье, ты волен избирать свой дом. Твоей культуры возрожденье, твое величье и спасенье — в тебе самом, в тебе самом!

1971

* * *

Я к небу руки возношу, я не страшусь любого груза, одно лишь, Господи, прошу: со мной пусть вечно будет муза. Она и утром, и во сне, под небом пасмурным и синим, нашептывает в душу мне слова, порой волшебной силы. И я вдыхаю их и пью, как вдохновеннейшую влагу, я их шепчу, кричу, пою, как зерна сею на бумагу. Я, как дышу, стихи пишу. Мне труд поэта — не обуза. Одно лишь, Господи, прошу: со мной пусть вечно будет муза.

1971

* * *

Нет, я навеки не исчезну, смерть надо мною не вольна. Пусть я сорвусь случайно в бездну иль смоет в океан волна, пускай уста скует безмолвье и я паду, глаза смежив... Кромешный мрак у изголовья... Я все-таки останусь жив. Я утверждаю это с верой не потому, что я велик. Еще до мезозойской эры звучал в природе мой язык в громах небесных и прибоях, в набегах бури и в тиши. Земля и небо голубое — родители моей души. Она жила в пучине водной, ступила на земную твердь всепобеждающей и вольной не для того, чтоб умереть. Летели годы, век за веком, и в озаренье наяву я появился человеком, но прежней жизнью я живу, той, что в немеркнущем сиянье от сотворенья первых дней, той, что бушует в мирозданье без времени, без рубежей. ...И если, не дай Бог, взорвется родная матушка-Земля, и в тот печальный час под солнцем не оборвется жизнь моя: не человеком и не птицей в пространстве путь продолжу свой — летящей крохотной частицей, неистребимой и живой!