Бухенвальдский набат

Соболев Александр

1978

18 АВГУСТА 1978 ГОДА

И вот опять день моего рожденья. За шесть десятков, и каких притом! Неудержимо времени теченье. Ну а потом? Известно — что потом...

Меня «поглотит медленная Лета», а там уж в руки не возьмешь пера. Спешу внести свою живую лепту в сокровищницу Правды и Добра. Не для того, чтоб отмечали дату — мой день рожденья — многие века. Да будь моя мятежная строка оружьем благородному солдату, который нынче, завтра, напролом пойдет на схватку с тыщеглавым Злом. Увы, он победит врага нескоро. Так будь в бою тверда его рука, так будь ему оружьем и опорой на поле брани и моя строка.

1978

* * *

Я был бы настоящий воин, добился б множества

побед, когда бы не был я раздвоен: на «нет» и «да», на «да» и «нет»...

* * *

Перо не тянется к бумаге, и это, видно, неспроста. К наполненной досадой фляге едва ль потянутся уста. Мелькают дни от мая к маю, от января до января, а я все жду да ожидаю: когда ж взойдет моя заря, заря живительной свободы, свободы без КПСС?..

Увы! Как свечи тают годы, но не свершается чудес...

1979

* * *

Я расстаюсь со старым годом. В нем неудач — не перечесть. А новый зашифрован кодом, который мудрено прочесть: что в январе, а что в апреле — и не пытайся заглянуть... Но знаю я: к заветной цели продолжу свой нелегкий путь. Пойду во что бы то ни стало, и как бы я ни уставал, я не пожалуюсь устало и не захнычу: «На привал...»

Я сроду не бывал в продаже, нет, на меня не выбить чек. Пусть цели не достигну даже, я все же есмь человек! Я не мечтаю о награде, мне то превыше всех наград, что я овцой в бараньем стаде не брел на мясокомбинат.

Декабрь, 1979

ЗЕМНЫЕ РАДОСТИ

В погожий день, какого нет приятнее, шел теплоход сквозь голубой простор. Я был на палубе и спорящих приятелей нечаянно подслушал разговор. Один сказал: — Ты на пороге старости и все еще толкуешь о борьбе. Но вот ответь: ты знал земные радости?.. Поди, они неведомы тебе — с гулянками, пикантными романами, с уменьем быть женато-холостым, с роскошными ночными ресторанами и женщинами яркой красоты... С курортами, служебными успехами, с наградами, завистливой молвой, с начальственными важными доспехами и двухэтажной дачей под Москвой. Всяк был бы рад вкусить такие сладости. И ты себе признайся самому: не смог ты получить земные радости и не лукавь: «Они, мол, ни к чему»...

— Тебя, поверь, я слушал с удивлением, — сказал другой, — я вовсе не ханжа, я, как и ты, не против ублажения и живота, и тела... Но душа?! Земля, без суеты и без парадности, всей красотой обращена ко мне и дарит щедро мне такие радости, которых не вкушал ты и во сне. Волнует ли тебя садов цветение? А трепетная нежность алых роз? Мечтал ли ты при соловьином пении? Любовно гладил ли стволы берез? Иль одурманенный парами ресторанными, плененный той, «завистливой молвой», не любовался тихими полянами и звезд не замечал над головой?

Пойми, увидеть штука непростая, как «спит Земля в сияньи голубом», и услыхать, как «роща золотая отговорила милым языком». Тебя ж слепит успех и миг удачливый да женских губ накрашенный коралл. Что ж, с новой «Волгой», двухэтажной дачею, ты сам себя нещадно обокрал...

И удалились от меня приятели. Меж ними, верно, продолжался спор. Был ясный день, какого нет приятнее. Плыл теплоход сквозь голубой простор.

1980

* * *

Хоть мне уже за шесть десятков, но я юнцом вскочил бы в круг и ну давай плясать вприсядку, когда бы в одночасье, вдруг узнал, что пала тирания, рассеченная вдоль ствола, и что несчастная Россия всерьез Свободу обрела!

1980

В СЕЛО СВЕТЛОГОРЬЕ ДОСТАВИЛИ ГРОБ...

I В Россию из Афганистана, на черных крыльях монопланов, плывут, плывут, плывут гробы... В них — убиенные Иваны, двадцатилетние рабы, рабы коварнейшего строя! Нет, вы не пали как герои: злодеями в чужом дому вас смерть настигла, мрак сокроет вас, не известных никому.

...Почти мальчишками когда-то, в руках с разящим автоматом, за Родину мы шли вперед — освободители - солдаты. В народе подвиг наш живет.

А вас кто, по какому праву на смерть бесславную направил? Какой вандал? Каких кровей? Чтоб стали вы червей потравой во имя правящих червей?! К чему вам те, чужие горы, чужие города, просторы? Своя ж земля полупуста!..

Непокоренных люты взоры, их месть жестока, но свята! II В село Светлогорье доставили гроб с останками Вани Петрова. Торчал оцинкованный ящик, как горб, напротив родимого крова. Казалось, что темень накрыла крылом средь белого дня Светлогорье. И семь деревень окружили тот дом, тот гроб, то бездонное горе. Селенья сомкнулись в печальном кольце, не веря, что парня не стало. Несчастная мать, без кровинки в лице, над сыном своим причитала, она причитала, безмерно скорбя: — Очнись, мой соколичек ясный! Неужто затем родила я тебя, чтоб ты был убит понапрасну?! И женщины плакали горько вокруг, стонало мужское молчанье. А мать поднялась вдруг у гроба и вдруг возвысилась, как изваянье! Всего лишь промолвила несколько слов — За них, — и на гроб указала, — к ответу призвать бы кремлевских отцов! Так, люди? Я верно сказала?! Вы слышите, что я сказала?! Толпа безответно молчала — рабы! III В Россию из Афганистана, на черных крыльях монопланов, плывут, плывут, плывут гробы...

Июль, 1980

* * *

Строки мои, строки, чудо иль не чудо? Ваши где истоки, кто вы и откуда? Я того не знаю: днями и ночами я вас не слагаю, вы родитесь сами.

Строфы мои, строфы, вы — моя отрава, вы — моя Голгофа, честь моя и слава. Три строфы высоких песней в небо взмыли и какой широкий мне простор открыли. Прочих супостаты держат на запоре...

Строки-арестанты — боль моя и горе... Вы — мои посевы, вы — из сердца соки, вы — души напевы, строки мои, строки...

1980

* * *

Быть может, это совпаденье, в чем тут секрет — мне невдомек: почти всегда в мой день рожденья бывает солнечный денек.

Еще вчера гуляли тучи, не август — осень на дворе. А нынче будто маг могучий очистил небо на заре. И наяву, не в чудной сказке, в сиянье радостного дня раскрылись снова лета краски всё для меня, всё для меня и для моей котёнки тоже...

Прошу тебя, на всем пути свети нам чаще, если можешь, свети нам, солнышко, свети!

1980

ЕРЕТИКИ

Еретиков в средневековье сжигала церковь на кострах. Так проще: убивать без крови и всенародно сеять страх.

Иезуитам вопреки, через костры, застенки, годы, всё множатся еретики — правофланговые свободы. Непокоренные, они, сегодня на Руси, в ГУЛАГе, высоко держат правды стяги как негасимые огни...

Еретикам и я сродни.

1980

* * *

Угомонись ты, гуманист! Хоть будь героем из героев, хоть будь ты фанатичен втрое, красно, как Цицерон, речист, бей в барабан и день и ночь, зови людей к Добру и Свету, Зло, полонившее планету, увы, тебе не превозмочь. Вокруг — тугая темнота, а ты всего-то слабый лучик! Ты до смерти себя замучишь, лишь повторив удел Христа. А он в страданиях угас, умолк, распятый на тесине... В народной гуще, как в трясине, тонул его призывный глас...

Угомонись ты, гуманист! А коль не можешь — что ж, как прежде, вопи о призрачной надежде, труби, трагический горнист!

1980

* * *

Я знаю, я знаю, я знаю: жесток человеческий род. He раз журавлиную стаю, не раз лебединую стаю таранил двуногий урод. Но это лишь мелочь — в сравненье...

Обличьем на волка похож, втыкает в живот с упоеньем двуногий двуногому нож. Паденья людского минута, а кто-то заметит: «Пустяк»... Ведь есть палачи, что Малюта пред ними ягненок как будто, милейший мучитель-добряк...

Не вытерпит даже бумага, и та захлебнется в крови, коль ей палачи из ГУЛАГа поведают прямо и нагло бессчетные зверства свои.

Взгляните, как зримо, как зримо, видна эта жуткая даль: мрак адских печей Освенцима, пылающий смерч Хиросимы и ужаса стон — Бухенвальд...

Я знаю, я знаю, я знаю: жесток человеческий род. ...Летит лебединая стая, летит журавлиная стая. Опомнись, двуногий урод!

Увы! Я напрасно взываю: таков человеческий род!..