Бухенвальдский набат

Соболев Александр

1976

* * *

Мне нынче шестьдесят один. Что ж, я — почтенный гражданин и, как положено, старею, увы, протезики во рту... Но верю все-таки: сумею еще одну взять высоту. Что жизнь без взятия вершин?! Всего-то шестьдесят один!

Под августовским небом светло-синим, с единственною — другом и женой, в красе волшебной, тишине лесной, я праздновал сегодня день рожденья.

Попробуйте! Какое наслажденье!

1976

СЕБЕ

Плюнь на души порезы, к черту стакан вина! Ты должен быть крепким, трезвым, юноша-старина! Пружинь утомленные ноги, так надо — верти не верти... Чуда не жди и подмоги ты и в конце дороги, ты и в начале пути.

Ежели ты хоть на йоту сдашься себе самому — всей твоей жизни работа канет безвестно во тьму. Вытерпи снова и снова, даже во сне не скули. В этом — успеха основа, помни: правдивого слова жаждут все люди Земли!

1976

ВЯТСКАЯ

ЛОШАДКА

Она давно в округе вятской как будто на смех родилась. Но, повзрослев, не залихватски, а скромно в тяжкий воз впряглась. Куда ей там, почти убогой, по виду — стати никакой, приземистой, коротконогой, тянуть, что впору ломовой! Смотрел с тоской ее хозяин, слезинка по щеке ползла... Подергал вожжи: «Милка, взяли!» И... удивительно, взяла, взяла, взяла и — покатила! Кряхтит, а все-таки везет. Откуда в ней такая сила — крестьянин бедный не поймет. Откуда? Стало быть, от Бога, Он дал ей прочности запас... Повеселел крестьянин. Ноги вдруг стали легкими, хоть в пляс! ...Я много лет, не трактом гладким проселком (хоть была бы гать!) тащу свой воз, как та лошадка. Мы с ней «одних кровей», видать.

1977

РУСЬ

Не берусь исцелить тебя, Русь, не берусь. Я и думать об этом не смею. Будь хоть я тыщу крат Гиппократ, будь хоть я Моисеем — все равно не берусь!.. Утонула в кровище, захлебнулась в винище, задохнулась от фальши и лжи. Как ты, глупая, слепо и рьяно до небес возносила тирана, как молилась ему, расскажи... А теперь вот — блажи!.. Смертоносны глубокие раны твои, честь и совесть пропили Иваны твои. В городах перекрашены в рыжие, крутят чреслами Марьи бесстыжие. А в деревне, от хаты до хаты, поллитровка в обнимку с развратом, входит в двери, раскрытые настежь, на погибель твою и несчастье!

А под соколов ясных рядится твое воронье. А под знаменем красным жируют жулье да ворье. Тянут лапу за взяткой чиновник, судья, прокурор... Как ты терпишь, Россия, паденье свое и позор?!

Над тобою, распятой, березы проливают горючие слезы, изнывают поля и дубравы, жухнут с горя шелковые травы, и трубят тебе песни кручинные в небесах косяки журавлиные...

Не берусь исцелить тебя, Русь, не берусь... Понимаю, твои коммунисты-цари крикнут мне: — Замолчи, щелкопер, не дури! Укроти-ка свой пыл клеветнический! Русь отсталой была, Русь сохою жила, а при нас стала вся электрической, металлической, чудо-космической... Полюбуйся, другим укажи : этажи, этажи, поднимаются светлые здания, города, города... Нефть, алмазы, руда, в дикой тундре и то — созидание. Лучше крикни: — Ура! На полях — трактора, в хатах светят не свечечки сальные. Телевизоры есть, мотоциклов — не счесть, есть авто и машины стиральные. Лапти где? Нет лаптей! Посмотри на детей: как картинки они принаряжены. Ты учти, критикан, выполняем мы план, а в пустынях — каналы и скважины... Мы от счастья поем, мы к высотам идем. Коммунист — это самое, самое... Мы Россию спасли, мы — надежда Земли, не хулу, сочини ты осанну нам.

...Комцарям я ответить на это готов . Вы не зря мастера феерических слов. Да, растут города, да, гудят провода, ледоколы сверхмощные строятся. Есть и в космос разбег... Ну а где Человек? Ну а где Человек, россиянин свободный, с достоинством?

Я с тоскою смотрю на «советских» людей. Ни высоких стремлений, ни светлых идей. От начальства снося зуботычины, Лишь с оглядкой лопочут: «Что сделаешь мол?..» Верно их, как плита, придавил произвол и запуганных, и обезличенных. Что же станется завтра, Россия, с тобой?.. Кто же правит сегодня твоею судьбой? Беззаконие, Зло и Насилие. Кто поможет, скажи, во спасенье души, чтоб ты стала здоровой Россиею, чтоб ты стала свободной Россиею?

Не берусь исцелить тебя, Русь, не берусь... И откуда прибудет спасение? «В белом венчике роз» пожалеет Христос?.. Чу!.. Мне слышится грозное пение: Мы наточим топоры, топоры, их припрячем до поры, до поры! До поры, до времени, а потом — по темени — и-и-эх!..

Кто поет?.. Это — правда иль слуха обман?..

А России душа умирает от ран!..

Август 1977

СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

Чтоб не были люди у смерти во власти, сердце будет вскоре запчастью. Живое, бедовое, выйдет из строя — вставят новое, крепче втрое!

Вот это наука! Вот это искусство!

Но сердце без муки?! Но сердце без чувства?! Стучит равномерно сто лет без износа, машинка без нервов, подобье насоса. С таким хоть и дышишь — да нет вдохновенья, с таким не напишешь стихотворенья, не сможешь любить и ни плакать, ни спорить, ни соколом взмыть и ни кинуться в море... Ни скрипки, ни клавиш, ни слез, ни сонаты... С таким лишь прибавишь еще бюрократа. И я заявляю: не надо мне оного! Согласен как крайность на клапан нейлоновый...

1977

СТИХОТВОРЕНЬЕ НИ О ЧЕМ

Стихотворенье ни о чем, ну, просто так, для упражненья. Поэзия здесь ни при чем, и непричастно вдохновенье. Бездельничает мой Пегас, он застоялся в самом деле, от скуки взор его погас и ноги впрямь отяжелели. Еще немного — и, глядишь, он станет непотребной клячей...

Садится солнце ниже крыш, и наступает вечер, значит, а — следом ночь, и спать пора. Но я рискну полночным часом взнуздать и оседлать Пегаса и вскачь, и пулей — со двора! Конь машет крыльями, как птица, от наслажденья сам не свой. Меня несет он над столицей, то есть над матушкой-Москвой. Как хорошо лететь в ночи: не то что рядовым шофером, а как придворным — «кирпичи» и красный окрик светофора — все нипочем! К тому ж, тем паче, я не внизу, не «под», а «над»... Мой чудо-конь не просто скачет — летит! И никаких преград!.. Мерцают звезды. Тихо, тихо... В тумане белом Млечный путь. Рискну, пожалуй, заглянуть, куда б вы думали? В Барвиху! Там, говорят, живут титаны из стана «скромных и простых». В толк не возьму: к чему ж охрана и брех собак сторожевых? Я вижу: на широком ложе спит Генеральный богатырь. В зажатом кулаке, похоже, он прочно держит целый мир. В нем мудреца признал я сразу, с ним — в мирном деле и в боях — не пропадешь: сверкает разум в широких и густых бровях. Конечно, можете злословить, моим восторгом пренебречь, мол, что к чему, при чем тут брови, коль об уме заходит речь? Что ж, дело ваше. Но приметы я лично внешние ценю. Я волей Бога стал поэтом, его за это не виню, наоборот, хвалю, как надо, хвалю отца, я — зрячий сын.

Припомните, земные чада, те эпохальные усы! Припомните хоть на минутку их проседь, блеск и красоту! Вам почему-то стало жутко и вроде б даже сушь во рту?! Подставь, мой современник, ухо, и я спрошу тебя не зря: ты помнишь правящее брюхо и лысый череп звонаря? Выходит, внешние приметы совсем не пустячок для нас...

Уже спешит к закату лето и до восхода ровно час. Пегас летит, кружится лихо, а ноздри пышут, как меха, но вдруг отпрянул от Барвихи: давай подальше от греха! Я внял его предупрежденью: «Гляди, огреют кирпичом!»

А я пишу стихотворенье, ну просто так, для упражненья, стихотворенье ни о чем...

1977

ВОЕННЫЙ ОРКЕСТР

Марш был для всех, он был ничей — для сборища, для лошади, он был запевом для речей и шествия по площади. Оркестр был, как быть должно, на солнце медь в свечении, он марш играл, как лил вино, для всех без исключения.

Но вот, розовощекий франт, юнец, сапожки с глянцем, на площадь вывел лейтенант колонну новобранцев. И не слабы, и не крепки, и не обеспокоены, идут в колонне пареньки — почти солдаты, воины, закуска Марсу на присест, когда он разгуляется...

Вперед колонны встал оркестр, как это полагается. И лейтенант — теперь орел — шагание отменное!

Оркестр свое лицо обрел — надменное, военное. Был марш как марш, но не любой, ремнем затянут в талии, гремел и призывал на бой за что-то... и так далее. Он красовался как в кино, на солнце медь в сиянии, он марш играл, как лил вино, идущим на заклание, когда настанет черный час, когда война окрысится...

Оркестр трубил, как марсов глас, зловеще и бессмысленно.

1977

* * *

Говорят, что я счастливый, будто родился «в сорочке», будто на волшебной ниве и мои сверкают строчки.

Да, я знал судьбы поблажки, это верно, но отчасти: не в «сорочке», а в упряжке добывал свое я счастье.

1977

* * *

Оно, быть может, небылица, оно, быть может, снится мне, быть может, время мчится птицей иль ветром скачет на коне? Не знаю... Так или иначе — тут не поделать ничего. Год, как секунда, обозначен иль вовсе не было его? Но если был он, то не гулким, не ярким для моей судьбы... В дни лета — славные прогулки в леса, с женою, по грибы... И, словно искры из тумана, вдали мелькание зарниц. Лишь явь: для своего романа соткал полотнища страниц. Пожалуй, все... Уже у дома шагает семьдесят восьмой — пока безликий, незнакомый, пока загадочный, немой...

Декабрь, 1977

* * *

Еще не вьются на березах кудри... Весна, увы, подходит к нам шажком. И снова утром город наш припудрен совсем ненужным мартовским снежком. Завидую: сияет солнце где-то, цветут сады, газоны в травах сплошь...

А тут не небо — мокрая газета. Какой в ней толк и что ты в ней прочтешь?

1978

* * *

Скорей, скорее мне коня! Я сроду на коне не ездил, но я взлечу на нем к созвездьям мгновенно, среди бела дня. Нет у меня волшебных крыл, а конь, известно, не ракета, но душу я раскрепостил, и мне доступна скорость света. И я, впервые с малых лет, вздохну свободно, грудью полной... Вперед, мой конь! Оставим след неугасимый в бездне черной, чтоб он горел в наш мрачный век над скованной моей страною, являл — что может человек с раскрепощенною душою. Как он становится силен, как расстается с рабской позой, раз осознав, что он рожден летать, а не постыдно ползать, что и насилия броня слаба пред волей непокорной...

Скорей, скорее мне коня! Зажгу я факел в бездне черной!..