Буканьер
Шрифт:
— Эй, Обонга! — сказал я.
Негр поднял на меня тоскливый, затравленный взгляд.
— Что с тобой? — медленно и внятно, так, чтобы до негра точно дошло, спросил я.
Обонга пожал плечами. Он начинал всё сильнее меня раздражать своим поведением.
— Я начинаю думать, что зря тащил тебя на собственном горбу, и надо было послушать Шона, — сказал я. — Говори, что случилось.
— Ничего, — буркнул негр. — Жрать охота.
— Эти сказали, жрать дадут, — вставил Муванга.
— Ясно, — буркнул я.
Жрать и правда хотелось, особенно учитывая, что со всех сторон доносились весьма аппетитные запахи жареного мяса,
Можно было бы, конечно, пойти на охоту, но я что-то сомневался, что сумею подстрелить кого-нибудь в лесу и потом вернуться в лагерь. Вдобавок, я надеялся, что на охоту уже ушли Шон и Эмильен. Во всяком случае, они либо на охоте, либо рассорились до такой степени, что пошли выяснять отношения за пределы лагеря, и я всё же надеялся, что они вернутся с добычей.
Я закончил с ногтями, вытер нож и убрал его в ножны. Несколько минут мы молча сидели у потухшего костра, отгоняя москитов и поглядывая по сторонам. Поговорить с неграми, в принципе, было не о чем. Мне это быстро наскучило, и мой взор упал на вчерашние трофеи и одежду, снятую с мертвецов. Пожалуй, можно было заняться стиркой, раз уж делать всё равно нечего.
Из всего, что мы сняли с троицы надзирателей, мне по размеру подошли только мешковатые штаны Пьера Сегье и ситцевая рубаха Кокнара, на которой ещё оставались кровавые пятна и, возможно, даже кусочки его мозгов. Сапогов по размеру не нашлось, но я даже как-то уже привык ходить босиком, так что не особо расстроился. Так что я собрал шмотки и отправился обратно к ручью, строго наказав Муванге оповестить меня, если вернутся Шон или Эмильен.
Ручей в том месте, где я брился, не слишком подходил для стирки, и я прошёл чуть ниже по течению, где он становился чуть шире и глубже. Остро не хватало мыла или хоть какого-нибудь средства. Кровавые пятна уже успели въесться в ткань, и даже холодной водой отстирывались плохо.
Чужая одежда воняла. Я чувствовал это даже сейчас, и раз за разом продолжал замачивать штаны и рубаху в ручье. По-хорошему, нужно было бы ещё и прожарить эти шмотки, я бы не удивился, если бы обнаружил там бельевых вшей. Но в отсутствие утюга я даже не представлял, как это можно сделать, так что решил, что хорошей стирки будет достаточно.
Наконец, когда мои руки уже стало скрючивать от холодной воды, а рубаха грозилась порваться от чересчур усердной стирки, я решил, что пора заканчивать. Мокрое бельё я разложил прямо тут же, на камнях, под жарким карибским солнцем оно высохнет моментально, а сам разделся догола и ненадолго окунулся в воду, смывая с себя всю грязь, накопившуюся за долгие месяцы рабства. Купаться было зябко, но я стойко терпел холод, пока не вымылся полностью, а когда я вылез из воды, одежда уже высохла, и я наконец-то оделся по-человечески.
Штаны были великоваты и сидели на мне, как мешок, пришлось подпоясать их широким поясом, снятым с того же Сегье, рубаха, наоборот, не сходилась на груди, и пришлось оставить её расстёгнутой, будто я какой-то жиголо, но в остальном всё было превосходно. Я наконец-то ощутил себя свободным человеком.
Мои лохмотья, некогда бывшие модными пляжными шортами, я оставил здесь же, в кустах, брезгуя к ним даже прикасаться.
Глава 22
По
Кислый плод истекал липким соком, в каждой дольке гнездились по несколько косточек, но для меня он всё равно показался самым вкусным и сладким на свете. Я сорвал по одному апельсину для каждого, сунул их за пазуху и пошёл к своим.
Я шёл к лагерю, пытаясь хотя бы примерно посчитать, сколько здесь живёт людей, и по всему выходило, что здесь обитало около полусотни буканьеров вместе с рабами и слугами. Люди приходили и уходили, солили здесь мясо и сушили шкуры, складывая их в этих самых хижинах. Обедать и спать предпочитали на улице. Костры палили не для того, чтобы согреться или приготовить пищу, а чтобы отогнать дымом вездесущих москитов и прочий гнус. Очень много в лагере было собак, у каждого буканьера непременно были одна-две собаки, отчего в лагере постоянно раздавался собачий лай. А всё добытое мясо и шкуры они потом продавали плантаторам, колонистам и морякам.
Негры так и сидели возле кострища, вероятно, даже ни разу не сойдя с насиженного места, не то от страха, не то от лени. Другие негры в лагере тоже были, но в качестве рабов, и на наших они поглядывали с какой-то нескрываемой завистью и отчасти даже враждебностью. Местные рабы заготавливали дрова, сушили шкуры и занимались прочей рутинной работой, впрочем, куда менее изматывающей, нежели работа на плантации.
Я подошёл к ним, бросил каждому по апельсину. Обонга тут же оживился, грязными пальцами содрал кожуру и вгрызся в сочную мякоть. Я скривился от этой картину, наблюдать это было неприятно.
— Спасибо, масса, — сказал Муванга, колупая ногтем толстую кожуру.
Глядя на них, как-то даже сложно было представить, что эти негры могли устроить побег. Ни тот, ни другой не обладали достаточной смелостью, разве что Муванга в какие-то моменты мог проявить мужество, как в стычке с де Валем, но и он старался слушать во всём старшего брата. Скорее всего, зачинщиком был третий брат, имя которого я уже забыл.
Вскоре на опушке леса показались Шон и Эмильен. Они тащили двух диких свиней, перешучиваясь между собой, под ногами у них увивался Феб, жизнерадостно виляя хвостом. Они подошли к кострищу, поставили свои мушкеты у хижины.
Шон уставился на меня, подозрительно нахмурившись.
— Эй, а ты кто такой? — спросил он.
Я даже огляделся, чтобы убедиться, что он обращается именно ко мне.
— Не понял, — сказал я.
— Московит?! Ты, что ли? Не узнал тебя! — рассмеялся ирландец.
— Богатым буду, — хохотнул я.
— Что? — не понял Шон.
— Русская поговорка, — отмахнулся я.
Свиные шкуры отправились на просушку, одну свинью решили зажарить тут же, насадив на вертел, вторую свинью Эмильен решил разделать и заготовить на продажу. Я отправил Обонгу за дровами, потом развёл костёр, и мы вместе с Шоном принялись жарить мясо, пока Эмильен в хижине рубил мясо на длинные полосы, натирал солью и развешивал под потолком. В хижине тоже был небольшой очаг, и она больше использовалась как коптильня.