Булатный перстень
Шрифт:
— Да, там ведь истинная колыбель искусств. Мы по гравюрам изучали архитектуру, скульптуру… Обвенчаться?.. Действительно… Но…
— Да. Теперь говорить об этом нет смысла. Но мы должны отыскать Поликсену и помочь ей. Она не виновата в том, что случилось. Тебя нельзя не полюбить.
— Но я виноват, — сказал Нерецкий. — Я не должен был увлекать ее…
— Ты виноват только в том, что не догадался о вашем родстве. Если бы не оно — вас бы повенчали в Москве, а потом она бы помирилась с родней.
— Я пытался как-то это уладить, ты же знаешь. Не вышло — и все мне сказали, что я зря трачу время, и не выйдет… и я отступился, хотя решительно не знал, как быть дальше… Все, до чего я мог додуматься, это побег в Санкт-Петербург.
— Но была возможность бороться до конца! Главное было — повенчаться! Хоть где, хоть в Астрахани, хоть в Соликамске! А потом нашелся бы способ сохранить брак, тем более — дитя!
— Я не умею бороться, — признался Нерецкий. — Ты же знаешь. Я слаб.
— Однако ж твоей силы хватило, чтобы ее обрюхатить!
— Прости… — очень тихо сказал Нерецкий. — Прости, бога ради… Я не должен был даже близко к тебе подходить…
Александра отвернулась. Все у нее в голове смешалось — но главным в этой путанице был все же Нерецкий, понурый, как-то особенно, беззащитно, разводящий руками:
— Я не знаю, что делать…
— Но ведь твоей решимости хватило на то, чтобы увезти чужую невесту! Стало быть, ты можешь быть силен, если потребуют обстоятельства?
— Не увозил — она пришла ко мне и… осталась… Что я мог поделать? Да ее нельзя было не полюбить!.. Это все равно как если бы ангел влетел в мой дом.
— Странный у тебя способ обхождения с ангелами. Надо как-то развязывать узелок.
— Я не знаю, как его развязать. Мне так жаль бедняжку Поликсену…
— Ненавижу это слово! — выкрикнула Александра. Было в нем применительно к молодой и красивой женщине что-то невыносимо фальшивое.
Нерецкий отступил на два шага. Вид у него был прежалостный — плечи приподнялись, руки торчали, словно у французской куклы. Александра уставилась на него и тяжко вздохнула.
— Прежде всего мы должны найти Поликсену, — сказала она. — Потом… не знаю, что будет потом!
— Ты покидаешь меня?
— Господь с тобой! Но есть вещи, которые…
— Как бы я желал иметь твою духовную силу. Я пытался воспитать в себе, меня учили… Но во всем, кроме музыки, я слаб и чересчур прост… Я не достоин тебя!..
Александрино сердце дрогнуло. Виня себя во всех смертных грехах, она кинулась к жениху, села к нему на колени, обхватила, прижала его голову к груди.
— Не смей, не смей так думать! — приказала она. — Поликсена сыщется! Главное — не случилось бы беды с ребенком! Не думай более об этом! Я опять поеду в часть, свезу приставу подарок. У меня есть перстень, который не по душе пришелся, а он рублей в сотню, я перстнем поклонюсь…
И тут она увидела собственную руку — пальцы зарылись в русые волосы Нерецкого, и из прядей тускло блеснул Павлушкин подарок.
Цепочка лиц, имен, пейзажей замелькало, как в калейдоскопе — Михайлов, Усов, темная вода Мойки, холеная зелень Елагина острова, решетка подземелья, толпа господ в белых плащах, страх и отчаяние, с которым она пыталась выкупить жизнь любимого злополучными московскими письмами, велеречивый горбоносый старец, призывающий кару на изменника, и опять Михайлов, отбивающий толстой тростью занесенный над Нерецким кинжал, и Ржевский, и княгиня Шехонская…
Сенатор был прав — тогда ею вдруг овладел запоздалый страх. Но было время прийти в себя. И это случилось.
То, что Нерецкий не поехал со Ржевским, на самом деле плохо. Тот, кто скрывается, сам в глазах света выставляет себя преступником. Нерецкий скрылся, но долго ли он сможет безнаказанно отсиживаться на Миллионной? Сенатор к нему благоволит, но в конце концов пришлет за ним. Нерецкого увезут в казенном экипаже…
Ради его же блага нужно отвезти Дениса к Ржевскому, а тот решит, как быть дальше. Человек, добровольно явившийся, чтобы рассказать о злодеях, — безвинная жертва. Но тот, кого доставляют в нужный кабинет силком, — сообщник.
Так рассудила Александра, сидя на коленях у жениха, и сама поразилась тому, до чего же спокойно приняла решение. Сам Нерецкий, казалось, менее всего помышлял и о московских письмах, и о ложе «Нептун». Он крепко обнимал невесту и казался вполне счастливым: ее вспышка недовольства угасла, чего же еще?
— Денис, не желаешь ли отвезти господину Ржевскому те московские письма? — спросила Александра.
— Полагаешь, от них возможен еще прок?
— Полагаю, в этих письмах — твое спасение. Когда все увидят, для чего ты ездил в Москву, отношение к тебе переменится. Из сообщника ты станешь рассудительным человеком, не желающим допускать опасных безобразий…
— Ты так полагаешь?
— Да, — твердо сказал Александра. — А тебе самому разве это не приходило в голову?
— Но ведь и так понятно, что я невинен.
— Тебе и мне понятно. К тому же ты… — она хотела сказать, что Нерецкий знает многие подробности дел «Нептуна», но удержалась — как бы этот невинный агнец (не напрасно в ложе его именем было Agnus Aureus, «золотой агнец») не возмутился при мысли о необходимости выдать секреты ложи.
Поцеловав любимого, Александра встала. Она решилась.
— Я должна записочку отправить, — заявила она.
Записочка вскоре была готова. Адресовалась она господину Ржевскому. Александра спрашивала, когда привезти Нерецкого. Отправив ее с Пашкой, она пошла на поварню командовать приготовлением обеда. Бог весть, когда теперь любимый сможет как следует поесть.
Ответ прибыл сразу — на той же записочке изящным почерком было приписано: «Сколь можно скорее».
— Но обед он все же съест! — воскликнула Александра. — Фрося, прямо в гостиной на круглом столике накрывай! На один куверт!