Булгаков и Маргарита, или История несчастной любви Мастера
Шрифт:
«Но когда к 1939 году нацистская Германия уже чувствовала, что будет война, то Дмитрий Кончаловский, к ужасу моего деда, приехал и сказал: „Мы только ждем, когда немцы придут, потому что они освободят Россию от большевиков“. Ну, вы представляете состояние Петра Петровича Кончаловского, когда двоюродный брат такие вещи говорит. Короче говоря, Дмитрий уехал обратно в Минск, началась война, и он там сидел и ждал немцев, собственно, он их встречал. В надежде, что они, наконец, во-первых, освободят Россию от большевиков и дадут ему возможность заниматься научной и педагогической деятельностью. Это была катастрофа для семьи моего деда Кончаловского».
А вот версия о пребывании Дмитрия Петровича в Смоленске, изложенная Андреем Кончаловским:
«А
Дмитрий Петрович Кончаловский, доктор honoris causaОксфордского университета, профессор-историк, пятнадцать довоенных лет сидел без работы, большевики не позволяли ему читать лекции. Какое-то время жил изданиями за границей, публиковал в Оксфорде труды о земельных реформах Гракхов, с горизонта практически совсем исчез. В 1939 году приехал в Москву и сказал:
— Война неизбежна.
Потом появился в июне 1941-го, сказал:
— Днями войдут немцы. Я уезжаю в Минск. Буду их ждать. Только они избавят нас от большевиков. Прощайте!
Представляю, что творилось с дедом. Брат уезжает встречать немцев! Со всеми тремя своими детьми. Катастрофа! С тех пор в семье о нем никогда не вспоминали. Кое-что про него знали, но многого и не знали вовсе. Немудрено, что о существовании Дмитрия Кончаловского я узнал только где-то в начале 60-х.
Он действительно дождался немцев, встречал их хлебом-солью, немцы дали ему церковноприходскую школу. Сын его, офицер действующей армии, узнав об этом, бросился под танк с гранатами. Иллюзии моего двоюродного деда очень скоро развеялись. Увидев, как кого-то за волосы тащат в гестапо, он побежал с криком:
— Что вы делаете! Вы нация Шопенгауэра, Ницше и Шпенглера!
Его посадили. Всю жизнь он боялся ГУЛАГа, а оказался в концлагере освободителей от коммунизма. Там он написал свою великую книгу».
По версии же мюнхенских историков, в лагере Кончаловский был, но только в лагере для перемещенных лиц уже после войны, на территории Германии.
Кто тут прав, не берусь судить, поскольку с документами не был ознакомлен. Однако неоднократно повторяемое славословие Андрея Сергеевича в адрес своего дяди после сообщения из Мюнхена больше слышать не пришлось. И кстати, семейной катастрофы так и не случилось — это если иметь в виду катастрофу в общественном положении семьи. А было ли что-либо подобное, если речь зайдет о нравах, пусть каждый сам для себя решает.
Но вот еще о чем следует сказать. В своих интервью Никита Сергеевич Михалков не раз повторял цитату из книги своего дяди:
«В государстве, где утеряны понятия стыда и греха, порядок может поддерживаться только полицейским режимом и насилием».
Не знаю, пытался ли таким образом Никита Михалков объяснить то, что происходило в Германии много лет назад, или оправдать своеобразное понимание своим дядей понятия греха — я имею в виду грех перед русскими людьми, многие из которых погибли от рук гитлеровских варваров. Можно предположить, что неосознанное пристрастие его к повторению этих слов как-то связано с книгой брата. Честно скажу, «Низкие истины» Андрея Кончаловского я до конца не дочитал. Искал, искал, но так и не нашел в этих «истинах» свидетельство наличия у автора стыда или же готовности к искреннему покаянию.
Впрочем, есть и другое объяснение смысла упомянутой цитаты. Люди, утратившие стыд, грешившие уже не раз, нередко громче всех кричат о всеобщем «оскотинивании», о необходимости сильной власти. Им, уютно устроившимся наверху, только такая власть может гарантировать забвение их собственного греха, только в таких условиях Латунские могут продолжать травить Булгаковых, а новоявленные Швондеры — распределять недвижимость под звуки хорового пения своих любимых чад и прочих поднадзорных.
А между тем обвинение в потере стыда и в лицемерном толковании понятия греха можно было бы предъявить не только кое-кому из знатных граждан родимого отечества. Вот небольшой пример. Еще полвека назад в Голливуде принято было снимать два
Понятное дело, что ни сухой закон, ни даже запрет на распространение эротики нужного эффекта не имели — экономическая целесообразность определяет все и сносит напрочь все преграды, будь то полицейские кордоны, «антилиберальные» законы или требования наивных борцов за нравственность. До какой степени «откровенности» дойдет в скором будущем кино, думаю, угадать никто не сможет. Но что можно этому противопоставить? Цензуру? Вот уже слышу озлобленные голоса и обвинения в покушении на всеобщую свободу. Скажут: «Не хочешь — не смотри! А нам свое ханжеское мнение не навязывай!» Да не навязываю я, вот только удивляюсь. И вспоминаю слова Дмитрия Петровича, цитированные выше. И задаю самому себе вопрос: неужто нравственность придется насаждать насильно?
Но вот что странно — есть в истории пример, когда безнравственное поведение стало средством избавления от насилия. Случилось это во времена царствования Елизаветы Петровны. Ее сноха, Екатерина, пожаловалась канцлеру Бестужеву, будто супруг, Петр Федорович, заставляет по ночам заниматься вовсе не свойственным ей делом — «ружейной экзерсицией». Супруги попеременно стояли на часах у дверей своих покоев, при смене караула выполняя соответствующие упражнения с ружьем, отчего у Екатерины мучительно болели руки. Она не решалась поведать об этом государыне, опасаясь гнева, и потому прибегла к помощи канцлера, которому поверяла некоторые из своих тайн.
Узнавшая об этом безобразии Елизавета была до крайности расстроена и повелела Бестужеву уладить это дело. План канцлера состоял в том, чтобы подставить Екатерине кандидата в фавориты в надежде на то, что любовные упражнения сделают невозможными занятия с ружьем. Следуя его указанию, фрейлина императрицы Мария Симоновна Гендрикова поделилась с Екатериной своим опытом супружеских измен (то ли реальным, то ли выдуманным) и предложила той на выбор двух кандидатов — князя Нарышкина и графа Салтыкова. Как ни странно, великая княгиня выбрала графа, а не князя. Роман был недолгим и бесплодным (выкидыш не в счет), но «экзерсиции» больше не случались. Надо полагать, Петр Федорович осознал вину либо нашел новую подругу для своих занятий.
А вот что произошло со вторым мужем графини Марии Симоновны Гендриковой, Александром Ивановичем Глебовым, — говорят, что он был из поповичей, однако кто знает, может быть, стал основателем то ли ярославского, то ли тульского рода Глебовых. Единственное, что можно утверждать, — только благодаря женитьбе на графине Глебов получил возможность приобщиться к сильным мира сего. Есть мнение, будто брак этот спланировал сам всемогущий граф Шувалов в расчете на милостивое отношение Елизаветы к несчастному вдовцу — оказывается, тот женился, когда Мария Симоновна погибала от чахотки. И вправду, уже через месяц после свадьбы жена Глебова отправилась в мир иной. Ну что ж, во всяком случае, расчеты оправдались, и Александр Иванович получил желаемую должность — стал обер-прокурором Сената. Стоит только напомнить, что вместе с должностью вдовец получил наследство в виде восьми пасынков и падчериц, детей покойной жены. Но не в этом дело.
А дело в том, что через несколько лет при расследовании случаев казнокрадства и взяточничества чиновников Сената был выявлен ряд случаев получения крупных взяток и самим обер-прокурором. Екатерина II — та самая, что пострадала от «ружейных экзерсиций», — нашла, что Глебов в этом деле оказался «подозрительным и тем самым уже лишил себя доверенности, соединенной с его должностью». Глебова сняли с высокого поста в Сенате, однако к следствию он не привлекался и сохранил должность генерал-кригскомиссара.