Булгаков
Шрифт:
Я, к сожалению, не герой». (Автор Под п. еще не знал, что с 1929 г. ему придется оказаться точно в таком положении). А 23 декабря 1924 г. писатель очень верно предрек судьбу сменовеховцев: «Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василевский (И. М. Василевский (Не-Буква) (1882–1938), известный журналист-сменовеховец, первый муж второй жены Булгакова Л. Е. Белозерской. — Б. С.) одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о лидере кадетов П. Н. Милюкове (1859–1943), в эмиграции редактировавшем газету «Последние новости». — Б. С.) и Пасмаников (либеральный журналист Д. С. Пасманик (1869–1936) был сотрудником Милюкова. — Б. С.), сидящих в Париже, что они все еще доигрывают первую, в то время как логическое следствие: за первой партией идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации — Бобрищев погибнет». Особенно возмущало Булгакова то, что «сменил вехи» такой крайне правый публицист, как А. В. Бобрищев-Пушкин, выпустивший сразу под двумя псевдонимами, П. Арский и Ал. Дмитриев,
В Под п. проявился свойственный Булгакову бытовой антисемитизм. Он всячески подчеркивает еврейскую национальность несимпатичных ему людей, вроде издателя «Белой гвардии» З. Л. Каганского или некоторых руководителей «Накануне». Возможно, подобное отношение к евреям укрепилось у него еще в семье. Так, А. И. Булгаков, отец писателя, в статье «Современное франкмасонство» (1903) с тревогой отмечал, что «в настоящее время ряды франкмасонских лож наполняются евреями» и «понятное дело, что от таких лож нельзя ожидать ничего доброго для христианства». В Под п., например в записи в ночь с 20 на 21 декабря 1924 г., осуждаемые писателем действия французского премьера Эдуарда Эррио (1872–1957), который «этих большевиков допустил в Париж», объясняются его мнимо-еврейским происхождением: «У меня нет никаких сомнений, что он еврей. Люба (Л. Е. Белозерская. — Б. С.) мне это подтвердила, сказав, что она разговаривала с людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно». А отзываясь о публике, посещающей «Никитинские субботники», организованные создателем одноименного издательства литературоведом Е. Ф. Никитиной (1893–1973), писатель в ночь на 28 декабря 1924 г. подчеркивал, что это — «затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев». В донесении анонимного агента ОГПУ от 10 ноября 1928 г. содержится сходный по духу булгаковский отзыв: «О «Никитинских субботниках» Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ».
В то же время черносотенно-погромных настроений Булгаков не разделял и, как видим, осуждал за подобные настроения в прошлом А. В. Бобрищева-Пушкина. Характерно, что в двух известных до сих пор булгаковских фельетонах, «Грядущие перспективы» и «В кафэ», нет ни следа антисемитизма, хотя цензура ОСВАГа не препятствовала антисемитским публикациям, например, того же В. В. Шульгина и наверняка не стала бы изымать антиеврейские пассажи и из булгаковских фельетонов.
В 20-е годы Булгаков уже не был монархистом. 15 апреля 1924 г. в связи со слухами, что по Москве ходит манифест великого князя Николая Николаевича (1856–1929), которого часть русских монархистов считала претендентом на престол, писатель раздраженно заметил: «Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало».
В Под п. Булгаков уже окончательно осознает писательство, как единственное дело своей жизни. Например, 30 сентября 1923 г. он с удовлетворением констатировал: «В литературе я медленно, но все же иду вперед. Это я знаю твердо. Плохо лишь то, что у меня никогда нет ясной уверенности, что я хорошо написал». Такая уверенность в Под п. проявилась у него только по отношению к рассказу «Богема». 4 января 1925 г. в связи с его публикацией в журнале «Красная новь» Булгаков записал: «Это мой первый выход в специфически-советской тонко-журнальной клоаке. Эту вещь я сегодня перечитал, и она мне очень нравится… Кажется, впервые со знаменитой осени 1921-го года (времени приезда в Москву. — Б. С.) позволю себе маленькое самомнение и только в дневнике, — написан отрывок совершенно на «ять», за исключением одной, двух фраз». Но порой писателя охватывали сомнения: 26 октября 1923 г. Булгаков признавался: «Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.
Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить».
Свои убеждения, политические и эстетические, писатель выразительно определил в записи 30 сентября 1923 г. (в скобках поставив старый стиль 17 сентября) в связи с двухлетней годовщиной приезда в Москву: «Вероятно, потому, что я консерватор до… «мозга костей» хотел написать, но это шаблонно, ну, словом, консерватор, всегда в старые праздники меня влечет к дневнику… Два года! Многое ли изменилось за это время? Конечно, многое. Но все же вторая годовщина меня застает все в той же комнате и все таким же изнутри». Подобные взгляды выразились в неприятии коммунистов и революции. Даже в письме к правительству от 28 марта 1930 г. Булгаков осторожно указывал на свой «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей
Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор… символисты… В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил… о каком-то папоротнике… о том, что Брюсов был «Лик» символистов, но в то же время любил гадости делать…
Я ушел, не дождавшись конца. После «Брюсова» должен был быть еще отрывок из нового романа Белого. Merci» (по иронии судьбы этот роман, «Московский чудак», несший в себе влияние повести «Роковые яйца», 20 сентября 1926 г. был подарен Белым Булгакову).
6 ноября 1923 г. Булгаков записал в Под п.: «Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать — нужно мне бросить смеяться. Кроме того — в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь. Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе… Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезни и слабость… Я буду учиться теперь. Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня сейчас, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем. Посмотрим же и будем учиться, будем молчать».
Писатель высоко оценивал реалистическую прозу даже «несимпатичного» Горького, а свое литературное будущее связывал уже не с сатирой и юмором, а с произведениями серьезного жанра, вроде эпической «Белой гвардии». Правда, насчет художественного значения романа его терзали сомнения, отразившиеся и в Под п. 5 января 1925 г. Булгаков записал: «Ужасно будет жаль, если я заблуждаюсь и «Белая гвардия» не сильная вещь». Ему не дано было предугадать тогда, что подлинную славу принесет последний роман «Мастер и Маргарита», где эпическое соседствует с сатирическим, юмор с демонологией, а философия — с московским бытом.
В Под п. зафиксирована также булгаковская вера в Бога и возмущение воинствующим атеизмом коммунистов, их глумлением над Христианством, в частности, в статьях «Безбожника». 5 января 1926 г. писатель так передал свои впечатления от этого атеистического журнала: «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены… Большинство заметок в «Безбожнике» подписаны псевдонимами. «А сову эту я разъясню» (цитата из повести «Собачье сердце» — Б. С.)». Здесь Булгаков нападки на Христа связывает с еврейским происхождением большинства авторов «Безбожника». «Разъяснил» он их в «Мастере и Маргарите», сатирически показав циничный атеизм Михаила Александровича Берлиоза и бездумный — Ивана Бездомного.
«ПОЛОТЕНЦЕ С ПЕТУХОМ», рассказ. Опубликован: Медицинский работник, М, 1926, №№ 33, 34, с подстрочным примечанием: «Из книги «Записки юного врача». В рассказе, которым Булгаков собирался открыть цикл «Записки юного врача», описан приезд главного героя в земскую Мурьинскую больницу в 40 верстах от уездного города Грачевки в Смоленской губернии 17 сентября 1917 г. В основе П. с п. лежат события из биографии Булгакова. Будущий писатель в сентябре 1917 г. после окончания Киевского университета был назначен земским врачом Никольской земской больницы Сычевского уезда Смоленской губернии. Никольское в П. с п. превратилось в Мурьино, а Сычевка — в Грачевку. Описанная в рассказе операция по ампутации бедра действительно имела место, как отмечается в справке о деятельности Булгакова в Никольской больнице, выданной 18 сентября 1917 г. Сычевским земством, однако, очевидно, была произведена не в первый день приезда в Никольское 27 сентября 1916 г., а позднее. В П. с п. автор намеренно сдвинул события на год вперед, чтобы день, означивший трагедию девушки, попавшей в мялку и получившей тяжелую травму, и который в реальности был последним днем пребывания в Никольском, пришелся бы как раз на преддверие Октябрьской Революции, символически предвосхищая кровь и страдания, которые вызовет этот переворот. Слова отца дочери: «Только чтоб не померла. Калекой останется — пущай» вполне могут быть отнесены к послереволюционной судьбе России и, скорее всего, отражают надежды самого автора П. с п., что страна все-таки выживет, пусть и покалеченная властью большевиков. Как будто такой оптимизм вызывает и финал рассказа, где героиня остается жива, а ее отец дарит врачу в знак признательности полотенце с петухом. Однако красный петух на полотенце и красная кайма по подолу искалеченной девушки подсознательно будят тревогу. Ведь происходит эта последняя встреча через два с половиной месяца после начала действия, т. е. в начале декабря 1917 г. («в окне сиял один из первых зимних дней»), уже после революции, когда крестьяне сплошь и рядом пускали помещикам «красного петуха» и проливалась первая кровь в братоубийственной войне. Характерно, что при републикации П. с п. в 1963 г. дата приезда врача в Мурьинскую больницу была по цензурным соображениям исправлена на 16 сентября 1916 г., что в большей мере соответствовало реальной биографии Булгакова, но полностью противоречило замыслу рассказа.