Булгаков
Шрифт:
Муж ее часто бывал в командировке; сынишка ее забегал к нам…» Она также утверждала, что в доме 10 действительно жила женщина, Александра Николаевна Кибель, с сыном Вовкой, однако ее комната была в квартире № 34, куда Булгаковы переехали только в августе 1924 г. Кто именно из них послужил прототипом Славки и его матери в П., трудно определить однозначно. Писатель Владимир Артурович Лёвшин (Манасевич) (1904–1984), сын крупного финансиста А. Б. Манасевича, живший в квартире 34 и знавший Булгакова, в своих воспоминаниях назвал прототипом Славки именно Вовку из 34-й квартиры. Однако сын Н. А. Кибель родился 3 февраля 1922 г. и в 1923 г. ему никак не могло быть около четырех лет, как герою П. Скорее всего, Булгаков взял в основу П. житейскую драму Н. А. Кибель, о которой рассказал В. А. Лёвшин: «Молодая миловидная женщина (комната по коридору направо) потихоньку глотает слезы, напрасно ожидая возвращения любимого человека. «Скоро приедет муж!» — говорит она соседке. «Скоро приедет папа!» — обещает она своему малышу». Славку же автор П. списал с сынишки начальника милиции.
В П. отразилась любовь Булгакова к детям, при том, что своими детьми он так и не обзавелся. Т. Н. Лаппа, вспоминая, что ей приходилось делать от Булгакова два аборта, один — в 1912 г., еще до свадьбы, а другой — в конце 1916 или начале 1917 г., не без основания считала: «Он любил чужих детей, не своих. Потом у меня никогда не было желания иметь детей. Потому что жизнь такая.
«М.А. любит детей и умеет с ними ладить, особенно с мальчиками». При этом она рисует трогательную картину, как он успокаивал четырехлетнего Витьку, сына соседки, когда они жили во флигеле во дворе дома № 9 по Обуховому переулку. Происходило это в 1924 г., уже после создания П., но вел себя Булгаков совсем так же, как автобиографический герой рассказа: «Когда плаксивые вопли Витьки чересчур надоедают, мы берем его к себе в комнату и сажаем на ножную скамейку. Здесь я обычно пасую, и Витька переходит целиком на руки М. А., который показывает ему фокусы. Как сейчас слышу его голос: «Вот коробочка на столе. Вот коробочка перед тобой… Раз! Два! Три! Где коробочка?»». Третья жена автора П. Е. С. Булгакова в своем дневнике неоднократно фиксирует самые теплые отношения, сложившиеся между Булгаковым и жившим вместе с ними ее сыном Сергеем Шиловским (1926–1975), а также с другим сыном, Евгением (1921–1957), оставшимся с отцом, Е. А. Шиловским (1889–1952).
Строки, которые разучивают автор со Славкой: «Куплю я себе туфли к фраку, /И буду петь по ночам псалом, /И заведу себе собаку. /Ничего, как-нибудь проживем», — это несколько измененная цитата из песни Александра Вертинского (1889–1957) «Это все, что от Вас осталось» (1918): «Вот в субботу куплю собаку, Буду петь по ночам псалом, Закажу себе туфли к фраку… Ничего. Как-нибудь… проживем».
«ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КРЫМУ», очерк. Опубликован: Красная газета (вечерний выпуск). Л., 1925, 27 июля; 3,10, 22, 24, 31 авг. В П. по К. Булгаков иронизирует над путеводителем «Крым» (1925), выпущенным под редакцией М. И. Саркизова-Серазини (1887–1964). Там старательно перечислялись все недостатки Коктебельского курорта, куда направлялся писатель со второй женой Л. Е. Белозерской по приглашению поэта Максимилиана Александровича Волошина (Кириенко-Волошина) (1877–1932). Волошин положительно отозвался о романе «Белая гвардия», и между ним и Булгаковым завязались дружеские отношения. Упоминаемый в П. по К. приятель, приславший автору приглашение в Коктебель, — это Волошин. Он передал через директора издательства «Недра» Н. С. Ангарского (Клестова) (1873–1941) приглашение Булгакову остановиться летом 1925 г. у него на даче. 10 мая 1925 г. Булгаков, поблагодарив в письме за приглашение, спрашивал: «…Могу ли я с женой у Вас на даче получить отдельную комнату в июле — августе?». 28 мая Волошин ответил утвердительно и просил «привезти с собою все вами написанное (напечатанное и ненапечатанное)». Согласно записи в «Домовой книге» Волошиных, Булгаковы прибыли в Коктебель 12 июня, а уехали 7 июля, как сообщала в письме мужу отдыхавшая вместе с ними пианистка М. А. Пазухина. 18 июня она рассказала о том, как Булгаков читал повесть «Собачье сердце» всем обитателям волошинского «Дома поэта» (писателю Леониду Леонову (1899–1995) с женой, супругам А. Г. и Н. А. Габричевским, искусствоведу и художнице, поэту Г. А. Шенгели и др.): «Третьего дня один писатель читал свою прекрасную вещь про собаку» (фамилии писателя и точного названия повести М. А. Пазухина предусмотрительно не упомянула). Ее младший сын, полуторагодовалый Вадим («Дым»), был любимцем всех отдыхающих в «Доме поэта», в том числе и Булгаковых, о чем М. А. Пазухина сообщала мужу 19 июня: «Как я выяснила с женой Булгакова… Дым даже вдохновил их иметь своего, — только если бы она знала, что мальчик… Сам Булгаков с ним у моря ходит на голове, кувыркается, и Дым ему во всем подражает. И никогда он не пройдет мимо него, не поговорив и не пошалив с ним».
В связи с Дымом между Булгаковым и М. А. Пазухиной произошел перед самым отъездом следующий характерный разговор, зафиксированный в ее письме 7 июля 1925 г. Пазухина заявила писателю: «А я скажу Вам вот что, — у Вас большая потребность иметь собственного сына, и Вы будете очень хорошим отцом». Булгаковскую реакцию она передала в следующих словах: «Он сначала сказал так задумчиво: «Да, — а потом говорит, — вы это сказали, наверное, по поводу Дымка. Нет, я и так хотел бы иметь, если бы знал, что он будет здоровый и умный, а не идиот, — тогда я хотел бы иметь, а так как я знаю, что он здоровым не может быть (он сам болезненный и нервный), то и не хочу. Ну, а Дымулю вашего я, в частности, страшно люблю. Это удивительный мальчик, с такой лукавой улыбкой — иногда даже кажется, что он обдумывает диссертацию, и страшно занятный мальчик, и страшно симпатичный…» Много говорил, я уж не запомнила… Он прямо с поразительной нежностью к нему относится, с каким-то… богатством чувств…» Очевидно, Булгаков еще тогда опасался наследственного нефросклероза, сгубившего его отца, и негативного влияния на потомство собственной неврастении. В булгаковском архиве сохранился путеводитель «Крым», где писатель, в частности, выделил следующие слова: «Крымское сирокко доводит нервных больных до исступления. Люди умственного труда чувствуют ухудшение… Неудобство комнат, полное отсутствие медицинской помощи… И не могут люди с больными нервами долго по ночам гулять… Как только мраком окутывается долина, идут они в свои комнатки и спят, тревожимые страшными сновидениями». И в Коктебеле Булгаков убедился в справедливости сказанного в путеводителе. Больше он туда не приезжал, хотя Волошин звал его в гости и на следующий год, прося также в письме от 26 апреля 1926 г. привезти окончание «Белой гвардии» и продолжение «Роковых яиц» (очевидно, имелось в виду «Собачье сердце»). По воспоминаниям Л. Е. Белозерской, Булгаков «не очень-то любил дальние прогулки. Кроме Карадага мы все больше ходили по бережку, изредка, по мере надобности, купаясь… М. А. оставался непоколебимо стойким в своем нерасположении к Крыму. Передо мной его письмо, написанное спустя пять лет, где он пишет: «Крым, как всегда, противненький…» И все-таки за восемь с лишним лет совместной жизни мы три раза ездили в Крым: в Коктебель, в Мисхор, в Судак, а попутно заглядывали в Алупку, Феодосию, Ялту, Севастополь… Дни летели, и надо было уезжать». Однако в П. по К. писатель, полемизируя с путеводителем, говорил и о приятной стороне отдыха: «Заключенный в трубу, бежит холоднейший ключ. Пили из него жадно, лежали, как ящерицы на солнце. Зелени — океан; уступы, скалы… Не в шарфах и автомобилях нужно проходить этот путь, а пешком. Тогда только можно оценить красу Южного берега».
«РАБОЧИЙ ГОРОД-САД», очерк, имеющий подзаголовок «Закладка 1-го в Республике рабочего поселка». Опубликован: Рабочий, М., 1922, 30 мая. В очерке рассказывается о создании первого рабочего поселка под Москвой у станции Перловка на Погонно-Лосином острове рабочими и служащими трех московских предприятий: завода «Богатырь», электростанции «1886 года» и интендантских вещевых складов. Поселок назывался «Дружба 1-го марта 1917 года», поскольку его устав был утвержден еще Временным правительством, созданным после Февральской революции. Поселок на 1,5 тыс. человек с домиками по образцам английских Булгаков сравнил с искусно возделанным садом и назвал будущий поселок «городом-садом». Не исключено, что этот образ был использован писателем Владимиром Яковлевичем Зазубриным (Зубцовым) (1895–1937) в очерке «Неезжеными дорогами» (1926), где о городе Кузнецке, который «стоит на золоте, угле и железе», говорится, что «городу этому суждено расцвесть». Позднее булгаковский «город-сад» как через очерк В. Я. Зазубрина, так и непосредственно мог повлиять на Владимира Маяковского (1893–1930) в стихотворении «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» (1929), где формула «город-сад» применяется уже ко всем грядущим свершениям первой пятилетки. Она стала частью мифа социалистического строительства («через четыре года здесь будет город сад» и «я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди в Стране Советской есть»).
«РАШЕЛЬ», либретто оперы. При жизни Булгакова не ставилось и не публиковалось. Впервые: Музыкальная жизнь, М., 1988 г., №№ 10, 11. Сокращенная редакция либретто в обработке поэтессы Маргариты Алигер, сделанной уже после смерти Булгакова, опубликована: Новый журнал, Нью-Йорк, 1972, № 108. Р. написана по мотивам рассказа французского писателя Ги де Мопассана (1840–1893) «Мадемуазель Фифи» (1882). Работу над Р. Булгаков начал в сентябре 1938 г. Его третья жена Е. С. Булгакова в дневниковой записи 22 сентября 1938 г. зафиксировала звонок их друга, заместителя директора Большого театра, Якова Леонтьевича Леонтьева (1899–1964) и свой разговор с ним:
«— Где М. А.?
— Ушел в филиал.
— У меня к нему дело есть, интересное. Хороший разговор.
Потом оказалось, что Большой театр предлагает М. А. делать либретто по «M-elle Фифи» с Дунаевским-композитором.
Самосуд (дирижер и художественный руководитель Большого театра друг Булгакова Самуил Абрамович Самосуд (1884–1964). — Б. С.) подчеркивал:
— Главное — интересная фабула!
Часть материалов раздобыли тут же — на обратном пути домой.
А сейчас, ночью, М. А. рассказал мне содержание всех пяти картин».
Новелла Мопассана из эпохи франко-прусской войны 1870–1871 гг. носила ярко выраженный антигерманский характер. В тот момент это обстоятельство вполне соответствовало советской политической конъюнктуре. В сентябре 1938 г. разворачивался Судетский кризис, вызванный германскими требованиями к Чехословакии о передаче Рейху территории Судетской области. Как раз в середине этого месяца чехословацкое правительство запросило советскую сторону, готов ли СССР выполнить свои обязательства в соответствии с чехословацко-советским пактом 1935 г. и придти на помощь Чехословакии в случае, если такая помощь, как предусматривалось соответствующими соглашениями, будет оказана и со стороны Франции. Вырисовывалась перспектива антигерманского союза СССР, Франции и Чехословакии против Германии Адольфа Гитлера (1889–1945). Очевидно, с этим и было связано стремление руководителей Большого театра поскорее поставить оперу по «Мадемуазель Фифи». Они даже могли получить из ЦК ВКП(б) прямое указание о подготовке антигерманской постановки. 23 сентября 1938 г. Е. С. Булгакова отметила чтение мужем Мопассана, а в последующие три дня — ежевечернюю работу над текстом, как она называла, «Фифи», так что к исходу 26 сентября Булгаков уже читал жене первую картину. Замысел явно захватил драматурга. 28 сентября 1938 г. Е. С. Булгакова с тревогой записала: «Включила радио: войска идут через Берлин в полной готовности. Гитлер объявил Чехии ультиматум. Значит, действительно война! Боже». Однако Франция и Великобритания возможной войне предпочли Мюнхенское соглашение с Германией и Италией, передающее Судеты Гитлеру в обмен на гарантии германского ненападения на Чехословакию. Соглашение было заключено ночью 30 сентября. 29 сентября британский премьер министр Невиль Чемберлен (1869–1940) прибыл в Мюнхен, поэтому 30 сентября 1938 г., еще не зная о Мюнхенском соглашении, Е. С. Булгакова очень точно предсказала в дневнике: «Видимо, Чехословакию поделят без вмешательства военной силы». После Мюнхена начинается скрытая переориентация советской внешней политики на временное сближение с Германией. Однако эта тенденция проводилась тайно, сделавшись явной только с заключением советско-германского пакта о ненападении 23 августа 1939 г. Тема Р. теряла свою актуальность, но ни Булгаков, ни С. А. Самосуд, ни Я. Л. Леонтьев о такой перемене обстоятельств, естественно, еще не знали. 3 сентября 1938 г., согласно записи Е. С. Булгаковой, «М. А. рассказывал Самосуду в театре содержание «Рашели» («Фифи»). Тому понравилось, но он сейчас же, по своему обыкновению, стал делать предложения каких-то изменений. М. А. грустен, но ничего поделать нельзя. Приходится работать и подчиняться указаниям, делать исправления. Выхода никакого нет». 7 октября произошла первая встреча Булгакова с композитором Исааком Осиповичем Дунаевским (1900–1955). Е. С. Булгакова описала ее в дневнике: «Вчера вечером — очаровательно. Приехал Яков (Леонтьев — Б. С.) с Дунаевским и еще с одним каким-то приятелем Дунаевского (в позднейшей редакции приятель назван Туллером, сексотом из «Адама и Евы». — Б. С.). Либретто «Рашели» чрезвычайно понравилось. Дунаевский зажегся, играл, импровизируя, веселые вещи, польку, взяв за основу Мишины первые такты, которые тот в шутку выдумал, сочиняя слова польки. Ужинали весело. Но уже есть какая-то ерунда на горизонте. Яков сказал мне, что Самосуд заявил: Булгаков поднял вещь до трагедии, ему нужен другой композитор, а не Дунаевский. Что это за безобразие? Сам же Самосуд пригласил Дунаевского, а теперь такое вероломство!» В позднейшей редакции этой записи третья жена Булгакова выразилась еще резче: «Ну и предатель этот Самосуд. Продаст человека ни за грош. Это ему нипочем». 8 октября Самосуд уже предлагал заменить Дунаевского на Д. Б. Кабалевского. По утверждению Е. С. Булгаковой, «Миша говорил ему — как же теперь дирекция, интересно знать, будет смотреть в глаза Дунаевскому?» 14 октября 1938 г. Булгаков рассказал содержание Р. дирижеру Большого Театра А. Ш. Мелик-Пашаеву (1905–1964), которому либретто понравилось. Правда, по свидетельству Е. С. Булгаковой, сразу возник вопрос, можно ли показывать на сцене кюре в качестве положительного героя, не вызовет ли это цензурных возражений (жена драматурга указала на полную нехудожественность любой замены этого героя). 27 октября Булгаков прочел первую картину Р. художнику П. В. Вильямсу (1902–1947) с супругой, а 28 октября принялся за вторую картину. Затем работа прервалась примерно на месяц и возобновилась 25 ноября. 1 декабря Булгаков послал письмо Дунаевскому, тревожась, что композитор не подает весточки о себе: «Я отделываю «Рашель» и надеюсь, что на днях она будет готова. Очень хочется с Вами повидаться. Как только будете в Москве, прошу Вас: позвонить мне. И «Рашель», и я соскучились по Вас». В ответном письме 4 декабря 1938 г. Дунаевский просил:
«Не сердитесь на меня и не обращайте никакого внимания на кажущееся мое безразличие. Я и днем и ночью думаю о нашей чудесной «Рашели»». 22 декабря Булгаков прочел композитору первую картину Р. и часть второй. В этот день Е. С. Булгакова записала: «Вообще — (боюсь ужасно ошибиться!) Дунаевский производит на меня впечатление человека художественной складки, темпераментного, загорающегося и принципиального — а это много значит! Он хотел, чтобы Миша просто отдал бы ему «Рашель», не связываясь с Большим. Но Миша не может, он должен, по своему контракту с Большим, сдать либретто в театр. Решили, что Дунаевский будет говорить с Самосудом и твердо заявит, что делать «Рашель» будет он».