Бульвар Постышева
Шрифт:
Она ему отвечала тем же, готовила на завтрак омлет, перестала волноваться, стесняться, разрешала и готова была на всё. Жизнь потекла совсем по другому руслу, казалось, что они знакомы тысячу лет и между ними нет никаких проблем.
Так прошло ещё три дня. Наступила суббота — неделя, как они познакомились.
— Это ты написал? — спросила она про «суслика-шатуна».
— Нет, — ответил он, — это мая бабушка. Вон там полный стол её произведений.
— Знаю, я читала, когда убирала. Особенно про четыре способа ухода из жизни твоя бабуся хорошо придумала. Долго думала?
— Попей-ка её милую! — неопределенно сказал Архип, используя старое выражение мужиков из гаража во время политического спора, когда они не знают, что ответить.
— А я читала Марио Пьюзо — «Дураки вымирают».
Архип даже приподнялся на локтях, когда такое услышал от этой сикильдявки (Он, как обычно уже три дня валялся на диване, чтобы не мешать ей пылесосить).
— Молодец! У вас хорошее было меню.
— Правда, (перестань), я читала, — Юля убрала его руку из-под халата (она давно уже облюбовала его дряблый халат).
— Я понял, понял. Всё остальное, как легко догадаться, тоже написал Марио Пью из О.
— Не ври, пожалуйста!
— Слово пацана! — Архип отщелкнул ногтем по зубу. — Век морковки не видать!
— Может, хватит валяться на диване?
— Это угроза? Или мы уже слегка оборзеваем?
— Причем тут это? Ванна уже полчаса остывает — ты же просил набрать тебе ванну. Набралась.
— Прости, прости, дочка, я неправи…
— Не называй меня дочкой! Папаша нашёлся! — перебила его Юлька.
— Слыш, не? А? Слыш, не? — начал дурковать Архип, испытывая какой-то непонятный прилив радости от этих слов — нравилась ему эта девчонка, особенно когда она сама подчеркивала насколько она молода. — Я не понял, Клава, мы чё — меня гоняем, чоли? Это как оно сюда? Кукрэниксы? Фая мясо, или Чё? Или якобы как будто дескать надо полагать мол?….
Архип сгреб её в охапку и свалил к себе на диван. Раскинув халат, он вцепился губами в грудь, обцеловал заодно и шею, и лицо, и плечи, и снова принялся за грудь.
— Ну, перестань, пожалуйста — я же убираюсь.
— Нет, это я убираюсь! — Архип чмокнул её в губёшки, встал, подтянул трусы (он все эти дни был, в лучшем случае, только в трусах), отдал честь в стиле американских летчиков (ото лба резко ладонь вперед, практически, до нацистского приветствия) и завершил: — Бонас диэс, коморадо! Пойду, поныряю! Приходите — будет мыльно!
Упылесосил в ванну.
«Дурачок» — подумала она.
Утро следующего дня. Буквы собираются группками и растягиваются по монитору. На экране получаются строки и страницы.
Двое собирают в лесу хворост, выжив совершенно случайно после авиакатастрофы, упав в болото недалеко от леса (но сейчас это не главное):
— Я и раньше-то не любил летать на самолетах. Ну, ну не любил как-то. Вообще как-то себя ни так чувствуешь в самолете. Напряженно, что ли.
— Боишься, короче.
— Ну, не боишься… не боишься. Хотя, конечно, боишься, скорее. В общем, не дружишь с самолетами. Я как раньше летал? Я раньше часто летал. В Москву часто летал, по стране летал. Да куда бы ни летал, всегда одно и тоже: захожу в самолет и ещё на трапе останавливаюсь, оглянусь и, как бы, прощаюсь с миром, с землёй. Как бы, последний взгляд бросаю. Я же не знаю: долечу или нет. Вот и бросаю последний взгляд. А потом похлопаю по корпусу машину незаметно и подумаю: «Ну, давай, милый, дотяни. Довези меня. Не подведи» и незаметно щепоткой на алюминии три крестика, как бы, нарисую. И уже после этого захожу в самолет. Стюардессы тебе: «Доброе утро» или «Здравствуйте». Ты им в ответ «Доброе утро» и пошел искать своё сиденье. Пока суета, пока все рассядутся — ещё ничего. Потом тебя начинают пугать, что делать, если разгерметизация произойдет, и что сам себе сначала маску надень, а потом только на ребенка, «если Вы путешествуйте с детьми». Спасжилет у тебя под сиденьем и надувные трапы где-то в запасных выходах. Это даже и слушать-то не охота, а тем боле читать брошюру, которая всегда в кармане соседнего кресла перед твоим носом. Эту часть вообще не слушаешь, делая вид, что и так уже все известно и надеясь, что не придется всем этим пользоваться. А когда двери захлопнут (как-то сразу по ушам бьёт, как бы глохнут уши до тех пор, пока не проглотишь), когда пристегнешься к сиденью, турбины заурчат, сразу голова к иллюминатору поворачивается. Даже если ты сидишь и не у окна. Тогда ещё хуже: и видно плохо, и шея затекает, и сосед мешает (или соседка, какая-нибудь баба толстая, не дай Боже). Пока на полосу выруливаем, есть вроде ещё шанс сойти, но об этом и думать не смей: как это ты сейчас решишь сойти? Что скажешь? Я почему-то всегда вспоминал, как Бендер яблочки забыл тете положить в посылку. А тут, я думаю, этот номер не пройдет. Тут так все завопят — не до яблочек тёте будет. Поэтому, наверное, и не сходишь. Хотя в принципе-то и ещё можно. А вот когда он замрет перед стартом, как бы, наклонится вперед, заревут турбины — всё! Руками посильнее стискиваешь, что там в них попало, шепчешь кое-что и незаметно, щепоткой крестики уже на себе рисуешь. Крестишься, короче,… и молишься. Потом он как сорвется с места, и пошел скорость нагонять. Ещё, ещё, ещё…. И, опа, оторвался. Кусты, деревья побежали назад и вниз. Маленькие такие сразу стали. А самолет, вдруг, как накренится зачем-то в поворот и вверх. Зачем они почти всегда эти виражи кладут — непонятно? Асы, твою мать. Кожедубы, бляха муха. А ты сидишь и ждешь, когда он высоту наберет, двадцать минут ждешь, чтобы у него ничего не щелкнуло, и он набрал высоту, и табло, дзынькнув, погасло. Тогда всё ясно и уже спокойно: самолет встал на автопилот, уже идет не в натяг, уже по курсу, можно расслабиться, сейчас воды принесут.
— А я один раз в кабине «Боинга» был.
— Ну и как там?
— Отлично! Электроника кругом. Их там всего двое. Прикинь! — всего двое. Остальное все компьютер делает. И, кроме того, ещё и ручное управление есть, если компьютер из строя выйдет. Это они мне сами рассказали. Мы с сыном в Париж летели, в «Десней Ленд», а у нас на работе девчонка работает, так вот её брат, родной брат, на этом «Боинге» вторым пилотом был. Я его немного знал. Так вот, она ему сказала, что я лечу, а он, когда набрали высоту, вышел к нам и пригласил ребенку кабину показать. Ну, я и пошел с ним — мне же тоже интересно. Жена не пошла, осталась, нас и так двое пошло, а ей, наверное, тоже интересно было, но она осталась, а мы пошли. Там столько кнопок…и как они всё запоминаю, что зачем и почему горит. Сума сойдешь!
— Их этому, брат, много лет учат.
— Я понимаю, но всё равно, как-то не по себе, что человек способен всё это запомнить и не перепутать, если вдруг компьютер откажет. Интересная там такая штука внизу, как в машине между сиденьями. Там карта электронная и на ней показано, где мы сейчас летим. Подлетаем к какому-нибудь городу, на карте, бах, название «Вологда» на английском языке, и сколько до него и какая высота тоже кажется есть. Короче, мимо не проскочишь — самолет сам идет. Конь дорогу знает. И ещё какая-то лебедка. Это если шасси не выдвинул компьютер, так они в ручную лебедку мотают, чтобы колеса вылезли. Короче, всё предусмотрено. И уютно так, лампочки мигают, все видно впереди — классно. И совсем не страшно в кабине. Даже и мысли нет, что что-то произойдет, и машина не сработает. Вот в кабине хорошо. А в салоне страшно. Особенно если тряхнет.
— Да, когда трясет, я тоже не могу. И почему-то все время эта турбулентность начинается, когда ешь. И так не вкусно, а тут как тряхнет, так и жрать не хочется, кусок не лезет. А если уже жуёшь, так проглотить не можешь. И чай, как правило, на тебя расплещется. Хоть чуть-чуть, но, гад, всё равно, расплещется. Сидишь, держишь столик и ждешь, что сейчас трясти перестанет. Я ненавижу турбулентность. Мне всегда не хорошо. И ещё ненавижу, когда на посадку идешь, и если плохая погода, приходится в облака нырять. Вот там трясет. Так трясет, что… И земли не видно. Думаешь, как сейчас хряснится в землю…
— Или в дом.
— …Или в дом. И пока сам этот дом, эти дома или огни (если ночью) не увидишь, так и сидишь, сжавшись, молишься и в окно пялишься, шея затекает. А если ещё и не у окна сидишь, так соседка обязательно наклоняется туда же, куда и ты. И ты смотришь постоянно через неё, меняя положение, а она все равно откидывается назад и опять все загораживает, сволочь такая. Пока дома не увидишь и трясет — хреново. А потом ждешь, как он землю будет касаться. И молишься.
— Да, садиться в таких условиях, действительно, хреново. Я тоже этого не люблю. А я вот один раз взлетал из Москвы, вот там точно было хреново, хуже, чем садиться. Это я про дом вспомнил. В октябре это, по-моему, было. Ну, да, где-то в октябре — в Москве климат другой. Короче ночь уже, ну темно уже, хотя часов девять или десять, но темно, садят нас в самолет. Другие рейсы обратно везут, откладывают, а нас — в самолет. Тоже, вроде, ничего — сидеть в порту радости мало, но когда к самолету подвезли, мало не показалось. Пурга метет! Снег! Липкий, как в Москве бывает, заметает всё: полосу заметает, и самолет заметает. А нас у трапа держат, посадочные талоны проверяют, мы все злые и в самолет залазим мокрые и в снегу. Слякоть в салоне, вонь от мокрого пиджака и пота, но всё равно расселись и сидим. Сидим, чего-то, сидим и вдруг чувствуем, что по самолету какая-то струя бьёт. Что такое?! Стюардесса говори, это нас такой специально жидкостью поливают, чтобы снег к самолету не прилипал. В окно поглядели — точно, стоит машина-водовозка, и мужик залез и сверху из шланга поливает. Одну сторону хорошо проливает, на другую через самолет пытается струю подать. А ему, видимо, другой мужик с той стороны подсказывает: видно, что он с кем-то там переговаривается. Точнее, тоже орет — снег же и пурга. Короче, пролил он, и поехали мы на полосу, на взлет. Я смотрю, а полоса-то вся белая, в снегу. И, как пить дать, наверное, скользкая. Как он разбегаться будет? Лучше бы уж отложили. Но не тут-то было, он, как заревет, рванулся и побежал. А стюардессы тоже сели и пристегнулись. Так их вообще во время взлета не видишь, а тут, как специально, напротив сели и пристегнулись. И бледные какие-то сидят. Не по себе стало. А самолет, раз, и оторвался и пошел набирать высоту, а турбины орут, как бешенные, тянут, тянут…и вдруг, хоп, тишина, и мы валимся на правый бок. Всё. Ничего не сделаешь. Задохнулся я. Чувствую — в сиденье вжало. В свободном полете падаем. Как на американских горках — падаешь и всё. Но там-то знаешь, что потом подъем будет, просто падать неприятно и дух захватывает, а тут всё — падаешь и всё! Я мысленно прикидываю, сколько мы уже успели набрать, где находятся дома, на которые мы валимся. А там же высотки. Думаю, как сейчас крыша этой высотки проломает фюзеляж, в каком месте? Успею я её увидеть или сразу шторки упадут? Лучше пусть сразу, чтобы ничего не почувствовал, а то ещё обрежет напополам, а я ещё падаю, а уже мучаюсь от боли. Или хуже того, только ноги оборвет — боль нестерпимая, кости торчат, а ты ещё падаешь, и выхода нет — всё равно конец. Но тут он вдруг как опять заревел и попер, попер вверх, попер вверх, выправляться стал и, слава Богу, выпрямился, и пошел набирать высоту. И набрал. И трясти перестало. А потом табло отключили и стюардессы отстегнулись. А мужики ломанулись в туалет курить. Эти орут: курить на борту запрещено. А им в ответ орут, что с таким взлетом идут они на хер. Короче, пока все успокоились, ещё много времени прошло. И все напились, всё, что было в авиамагазине — всю водку и всё остальное, выпили. Я тоже напился коньяку. И курил в туалете. Пьяный в дрызь домой прилетел. Вот тебе и полили машину, козлы! С одной стороны. Как раз правый борт-то он и не пролил, как следует, урод!