Бульвар Постышева
Шрифт:
— Да! Неприятная история. — ….. — Стюардессы — особенно раздражают! Вот всегда же в самолете на стюардесс смотришь. И они всегда это знают. И всегда среди стюардесс есть одна, которая особо привлекает внимание. Она это знает, поэтому ведет себя, как выдерга. Тени чуть подмазаны по краю век. Тени голубые, красивые, но она даже не смотрит на тебя. Наверное, потому что, на неё все пялятся. А она в синей жилетке, такая, в белой блузке и в розовом мужском галстуке. А грудь-то маловата! Во! Хоть этим её подцепить…
— А я помню, у нас в салоне была такая стройная вся, загорелая в конце лета, с хорошим макияжем и в золотых очках. Тонкие такие душки. Да! Она была хороша в своей фирменной форме. Я ещё тогда подумал, какая у них хорошая «роба». Но вот что больше запомнилось, и почему я это сейчас вспомнил, так это её заколка. Девка такая классная, а на затылке у неё заколка виде морской звезды. И она так прицеплена, что кажется, это кто-то её за шею сзади взял. И это возбуждало. И самое хреновое, что в самолете, когда все чувства и так обострены, ты чётко представляешь, что ведь её действительно, время от времени, кто-то вот так сзади берет за шею, за затылок и притягивает к себе чуть ниже ремня, а сам в это время, наверное, ещё, сволочь, и покуривает. Бляха-муха, такая деваха, а обидно, что не ты…
— Хым, отличное наблюдение! Я тоже всё примечаю, когда чувства обострены. Ещё и перед вылетом это начинается. Но пытаюсь это делать перед вылетом по поэтичней, что ли. Настроение-то хорошее, скоро буду далеко где-то от дома (если Бог даст), и там есть кой-какие дела… Ну, не важно. Вот помню как-то в ожидании посадки на самолет, я зашел в кафе международного аэропорта. Было серое утро. Это я по поэтичнее, чтобы ты понял, как я это чувствовал. Ну, значит, ранее, весеннее, немного прохладное серое утро. Небольшое, но уютное кафе, легкая музыка. Подсвеченные дорогие напитки на полке за спиной барменши — симпатичная такая молодая женщина в свежей белой кофточке, с хорошей прической и макияжем. Несколько иностранцев за разными столиками пьют ароматное кофе и читают свои иностранные газеты. Итальянка чему-то учит своего маленького ребёнка. Немцы чего-то, как обычно, записывают, сверяясь с картой. Англичане, как я уже сказал, пьют кофе и читают газеты. Я тоже пью кофе, немного волнуюсь о предстоящем полете, как это всегда бывает перед посадкой в самолет, и пытаюсь запомнить все, что происходит здесь, потому что вечером, если Бог даст, я буду уже совсем в другом месте, за тысячи километров, и больше никогда не повториться это утро. Всё так утрене, немного лениво, немного тускло, потому что свет немного притушен, тихо так льется музыка, аромат кофе и коньяка (я коньяк добавил в кофе), красота… И тут открывается стеклянная дверь, заходит толстая баба в синем рабочем халате, наверное, уборщица, сильно шлепает по полу ботинками, и громко говорит барменше: «У Вас так вкусно пахнет… семечками»… Представляешь, семечками?! Ну, чем угодно здесь могло пахнуть, чем угодно, но только не семечками! А вот ей семечки показались, и всё тут! Да ещё и паузу сделала, прежде чем произнести эти слова. «Семечками»! Я сам не знаю почему, но непроизвольно засмеялся, допил свой коньяк с кофе, развалился на кресле и закурил — всё не так уж плохо, раз такое дело, — долетим!
— Да, такие мелочи о многом говорят. Я помню, как-то мужика одного затупил в самолете. Сижу, скучаю, высчитываю, сколько нам ещё лететь осталось. Делать-то нечего, вот и пялишься постоянно на часы, высчитываешь. Прикидываю, значить, что пролетели мы уже два часа сорок пять минут, а до Москвы нам лететь, как сказал пилот, пять тридцать. Записал на журнале со сканвордами «Два сорок пять». Значить лететь ещё столько же. И, видимо, прошептал: «Так, два сорок пять плюс два сорок пять это…» А рядом мужик сидит, сосед: «Четыре девяносто!» — говорит. Я поворачиваюсь к нему, а он такое чмо — всю дорогу хотел со мной о чем-то поговорить. Ну, интеллигент такой из деревни, как у Шукшина, в пошарпаном пиджачке и полосатой рубахе с китайским галстуком и пахнет от него рыбным ножом. Всё о политике и местном самоуправлении меня развести пытался, а я всю дорогу молчал и старался не реагировать, а то потом вообще достанет. В общем, я поворачиваюсь к нему и говорю:
— А пять тридцать не хочешь!?
— Как это? — говорит он. — Четыре девяносто! Точно!
— А ты не в рублях мерь, а в часах. Понятно?
— Не понял, — говорит он. — В каких часах?
— «Сэйко»! — отвечаю я, и начинаю разгадывать сканворд.
Так он ещё долго сидел тупил, пока не понял, что я имел ввиду. Потом повернулся ко мне и радостно объявил, что доперло. Но я опять не реагировал, а он хмыкал всю дорогу и говорил, как интересно, надо же!
— А действительно, интересно. Я ведь тоже не сразу понял почему «четыре девяносто».
— Да потому что ты сразу в часах думал, как я тебе рассказывал, а не в деньгах или в чем там ещё он думал.
— Это понятно, но всё равно забавно: Так — пять тридцать, а так — четыре девяносто. Надо запомнить — хорошая загадка.
— Запомни.
— Запомню, потом где-нибудь умом блесну. Интересно ты рассказал. Это типа такой головоломки из спичек.
— Головоломки?
— Ну, из спичек есть такая головоломка, когда дают шесть спичек и говорят: «Состройте четыре равносторонних треугольника, но спички ломать нельзя, и чтобы они соприкасались только концами». Все сидят, думают, как на столе так это разложить, и ничего ни у кого не получается. А ответ-то прост: они все в плоскости стола думают, а нужно объемно поразмыслить, и тогда пирамида получится и четыре равносторонних треугольника. Понятно я объясняю?
— Понятно. Да, похоже на мою задачку. Объемно, значить? Хм, тоже хорошо. Надо тоже запомнить, потом блесну!
— Один — один?
— Один — один! Согласен.
Какое-то время помолчали, обдумывая каждый своё. Но после всего, что они пережили, им хотелось снова и снова общаться:
— Я где-то читал, что в автомобиле порядка двух километров проводов. То есть, от аккумулятора по всей машине тянется разных проводов и проводков два километра. Представляешь? Сколько же километров провода в самолете? И всё это должно работать! Каждый день по два раза, если самолет прилетает в назначенный пункт, заправляется и через пару часов летит обратно.
— Да-а! — под впечатлением отвечает второй. — Это да-а! Я как-то видел во время посадки, сколько у него трубок, когда поднялись закрылки. Так если рассуждать по-твоему, сколь же километров разных трубок, гидравлики, троса и прочей дребедени в нем. И всё это тоже должно работать по два раза в день, по пять-шесть часов в одну сторону, если самолет летит, скажем, из Иркутска в Москву. Нет — самолет очень опасная вещь! Особенно реактивный.
— Почему реактивный?
— Потому что если у реактивного двигатели отказали — всё! Он свечкой падает вниз. Он движется только на тягловой силе моторов. А отказали — хана! Свечкой вниз. Поршневые — устроены так, что ещё планировать могут, — ты в этом убедился, — а реактивные — сразу в штопор.
— Но не скажи, по-моему, и реактивные планировать могу. А то, как же? Должны планировать.
— Я тебе говорю: «Нет!» Я читал, что не могут. И с десяти тысяч километров рухнуть в низ — это ещё в салоне помрешь от страха и перегрузок. Сердце не выдержит.
— Не, я здесь с тобой не согласен — реактивные тоже планируют. Крылья есть, хвостовое оперение есть — планируют, что ни говори.
— Ай, чего спорить? Пусть тоже планируют, но скажи, какой из реактивных смог бы вот так приземлиться, как мы, и не рассыпаться?
— А почему он должен был рассыпаться? Мы же в жижу упали.
— А потому, — в нем сколько весу? Грохнется так, что мало не покажется — планируй, не планируй. Вот смотри, что останется целым, если сбросить, допустим, с пятого этажа: коробок спичек и рояль?
— Ну, ты сравнил!
— Ну, а чё сравнил? Сравнил. Ну, что останется целым?
— Хорошо, хорошо, убедил.
— Ну, что?
— Спички, конечно.
— Вот!
— В нашем случае, давай лучше….
Скрипнула дверь. Архип осекся. Заспанная Юлька вошла в комнату.