Бумажный герой
Шрифт:
Выходит, я предал собственную идею? Что ль, вочеловечившись, пополнил мир, и так изъеденный общими местами, лишь очередной банальностью? Да нет же, ни от чего я не отрекся! Попросту свои мечты и намеренья припрятал так глубоко, что, признаюсь, и сам о них частенько забывал, увлеченный незнамо куда стремящим потоком жизни. Нет, я остался верен своему предназначению. Ведь, так сказать, раствориться в массе – это было, как понимаешь, вовсе не моей целью, а лишь средством. Цель осталась неприкосновенна: привнести хотя б капельку истины в этот ваш изолганный, усталый мир. Ты меня, разумеется, тут поймаешь на противоречии: мол, достойно ли ратоборца истины постоянно врать и таиться? Но дело в том, что истинность и правдивость мало того что не одно и то же, а час-то – нечто, одно другому прямо противоположное: правдой нередко заслоняются от истины. Не утверждаю, что этот мир неправдив. Хуже: он полуправдив, притом что целиком неистин. Словно б над миром реет демон полуправды, либерал, демократ и гуманист, втайне глумящийся над нами. Вот уж кто умеет коварной подменой обращать добро во зло. Сам знаешь, что идее добра принесено куда больше жертв, чем непосредственно злу. Зло очевидно, оттого не так опасно, а добро, подмаранное
Долгое время существовавший в мире возвышенных абстракций и чистой мысли, я сохранил чутье на неистину, ее ощущал всеми фибрами на вкус, цвет и запах, а также и на ощупь. Но это я сейчас такой умный, а поначалу ведь разделял многие иллюзии, как и заблуждения, свойственные рядовому гражданину века сего. Старался внести в наш (ваш?) не слишком-то уютный мир хотя б крупицу добра, то есть помимо служебных обязанностей занимался общественной деятельностью, стараясь ее не слишком афишировать. В годы тоталитаризма распространял антиправительственную литературу, за что недолго побыл в психушке (я-то? единственный целиком и до конца нормальный, в наивысшем смысле трезвый человек в этом ополоумевшем мире!), откуда вышел героем (уже не литературным) после падения кровавого режима. Затем участвовал в различных комиссиях и попечительских комитетах: защищал природу и животный мир, сирот, стариков, инвалидов, ветеранов спорта и войны за независимость. Даже избирался депутатом парламента от демократической оппозиции.
Так значит, я все же чем-то выделился? Не сказал бы: это были годы общественного подъема, то есть всеобщей суеты и беспочвенных, как выяснилось, мечтаний. Всяк суетился и попросту выживал, не обращая внимания на ближнего, – тогдашние герои на час быстро забывались. Когда ж чистейшие наши порывы и светлые упованья были изгажены, перевраны, изгвазданы, изничтожены, извращены до полной противоположности, я вернулся к своей прежней чисто внешней неприметности, однако обогащенный немалым жизненным опытом и разочарованный в общественном служенье, как и вообще, так сказать, позитивном социальном действии. По крайней мере, лично для меня оно оказалось тщетным, поскольку я наверняка не герой социального романа.
Моя сфера, как я решил, дух и мысль, потому вразумить человечество мне сподручней идеей и образом. Но не как прежде, намывая крупицы добра, а тотально, разом, что мне более свойственно, учитывая мой беспощадный, пусть книжный, идеализм, стремленье к совершенству, а также интеллектуальный абсолютизм. К примеру, долго, усердно я собирал по крупицам, по черточкам и мельчайшим приметам образ гения современности, чтоб он воссиял средь всемирной посредственности, указав людям путь [8] . А собрав, был охвачен сомненьем: ангел ли это, а может, бес, что увлечет людей в пропасть? Как личность ответственная, дабы не рисковать, я развеял его в нетях. Но затем, дерзкий помыслом, я решил сотворить вселенский шедевр – совершенную красоту, которая спасет мир, однако его не смог завершить, от перенапряжения всех духовных, умственных и физических сил во второй раз угодив в психушку, которая по причине вдруг случившегося потопа (возможно, и не реального, а ментального, что нахлынул в моем прохудившемся сознании) стала для меня подобьем ковчега. Об этом океанском путешествии расскажу когда-нибудь после. И наконец я решил выстроить вселенский дом, взамен нынешней ветхой уже постройки, где было б уютно любому человеку, без изъятья. И тут меня постиг крах: дело даже не в том, что подвели вороватые подрядчики, а всем известно, чем заканчиваются столь масштабные и пафосные строительные проекты. С тех пор я будто потерял общий язык со всем человечеством.
8
Здесь и далее отсылки к текстам А. К., опубликованным в этом же сборнике.
Притом хотя мои попытки спасти мир от него самого оставались втуне, но с отдельными человеческими особями у меня до поры складывались отношения почти идиллические. Я считался хорошим товарищем, живым собеседником, приятным собутыльником, прилежным, хотя и не хватающим звезд с неба сотрудником. Да и товарищи мои звезд отнюдь не хватали. Привычный к одинокому мышлению, я не искал общества мудрецов. Несколько встреч с признанными умниками века сего вряд ли меня чем-то обогатили. Я убедился, что те вроде меня, такие же, по сути, книжники: всяк носится со своей умственной дурью, вовсе не прислушиваясь к жизни, – а уж тем более к собеседнику. Притом что их ум был всегда искажен ложной грамматикой, которая продукт различных заблуждений и неверных понятий, – о лексике даже не говорю, это и так очевидно. Среди них попадались правдолюбцы, однако не встретил истинного пророка, ибо безвозвратно канули их времена. Ничем не вдохновленная мысль, уверен, не способна привести к верным выводам. Если быть строго логичным, так и бытие целиком обернется банальностью. Грош цена логике и здравомыслию, что скрепляют этот ваш мир, как ржавый обод рассохшуюся бочку! Если ж логику просто вывернуть наизнанку, получится дурная заумь. Нет, не для того я покинул книгу в поисках жизни, чтоб приобщиться засушенному, путаному миру современных мыслителей, никуда не зовущему, который только внушает рвотное чувство. Они окружили мысль частоколом какого-то вымученного словоблудия, ей придающее солидность, будто чтоб навсегда отвадить от мышленья любого здорового и жизнерадостного человека, его (мышленье) оставив угрюмым педантам. Для наших мыслителей даже и Господь – ускользающая мелочь, досадная помеха уже полному благополучию мысли. Да вы и все, скопом, Его превратили в мертвую концепцию своей безумной толерантностью. А разве не стоит за спиной у каждого из вас траурная дама, навострив свою косу?
Да нынче-то и умников почти не осталось, – о пророках и говорить не приходится. Лишь только ньюсмейкеры, пиарщики, блоггеры и телекомментаторы. Но, чем изощренные мыслители, мне всегда была милей посредственность, которая лучше выражает эпоху и бытованье в целом. Короче говоря, я себя чувствовал единственным хищником средь навсегда укрощенного, дрессированного зверья. Не по злобе, а по неукрощенности духа, страстей и мысли. Да, таился, изображал одомашненного зверька, подчас захлебывался собственным безмолвием. Где ж мне было найти достойного собеседника? Имею в виду способного на доброжелательное понимание. Тогда что толку, решил, перетирать всеобщие места, обмениваться истертыми словами, как фальшивыми монетами? Мне оставался лишь внутренний монолог, который извертывая так и сяк, я превращал в подобье диалога. Почти бесцельное, в общем-то, занятье, чистое самоедство. Ан все же не целиком: средь словесной трухи, бывало, вдруг попадалась алмазная крошка истины. Той истины, которая – путь, а не вещь, не слово, не фраза.
Иногда ж, должен признаться, мне вещал уже помянутый демон полуправды, который властелин нынешнего мира, почти моим собственным голосом. Примерно вот что талдычил: «Перфекционист ты хренов, да чем тебе негож этот умеренный, расчисленный, толково слаженный мир, где зло почти уже вытравлено усилиями последних поколений? А главное, добро – от которого, как знаем, больше бед, чем от самого по себе зла – укротили, оставив только пристойный, необходимый минимум. Добро, в его высшем, жертвенном смысле, сведено к добродушию, доброжелательству и добродетели. Повывелись, к счастью, полубезумные правдоискатели, придурковатые честняги, умники-маргиналы, от которых только разор. А ты, уникум, книжный червь иль дегенеративная мутация, – что, хотел бы вернуться к прежней дикости? Гляди и радуйся: мир ныне почти безопасен, люди умеренно добродетельны, разумно благочестивы и хорошо воспитаны. Сбылись наконец-то мечты величайших мыслителей, утопистов, педагогов, правозащитников, как и робкие надежды простецов. Что ж касается, как ты ее называешь, последней истины, то относительно нее существует не один десяток успокоительных теорий, каждая из которых безупречно мотивирована и неоспорима. Да смерть и сама при смерти. Это пугало всего-то оказалось мелкой точкой под микроскопом, каким-то взбесившимся геном». Ну и так далее. Как видишь, он убедителен до крайности. Надо признать, это сильный ум: он строго логичен и произрос-то ведь из зернышка выхолощенного здравого смысла, что тайно вызревало тысячелетиями. У демона полуправды всегда сходятся концы с концами. Я ж себя никогда не обременял формальной логикой, зато питал мысль живым чувством.
«Не воображай, – он говорил, – себя Фаустом, вовсе тебе не буду сулить ни богатства, ни славы (тут, скажу наперед, без него обошелся), ни любви, ни поучительных странствий, – а от возвращенной молодости ты и сам, уверен, отказался бы. (Увы, он прав: ни за что б не хотел повторить вновь трагическую, драматическую, фарсовую, если хочешь, преступную, историю своей жизни, которую все ж признаю каллиграфически верной, ибо она цельна и каждый мой провал – предвосхищенье взлета.) Лишь благополучную повседневность, отупенье совести, стандартизацию мысли, короче говоря, бездумное существование в безвольном добродушии и разнузданных фантазиях. То есть нехлопотную жизнь рядового гражданина нашей гуманной и необременительной эпохи. Разве мало?» Вот хитрющий коммерсант: хотел купить мою живую душу за понюшку табаку – всего-то за горстку своих, пусть и довольно хитроумных, парадоксов. Наверно, считал, что не стоит тратиться, поскольку ему покорившийся мир меня вразумит и без его участия: избавит от тщетных, по его мнению, иллюзий и видений чистопородной истины. Потому и не удосужился передо мною предстать в возвышенно-литературном облике – ни лермонтовским Демоном, даже ни Мефистофелем, а скорей походил на председателя какой-то межпарламентской комиссии. Однако моя душа, хоть и бумажная, все-таки не продается по дешевке. Не отдам и задорого.
Поначалу уважавший слова, я назойливого соблазнителя пытался низвергнуть именно словом, то есть переспорить. Разоблачить, даже пристыдить. Да в общем-то, верно: чем убеждать подголосков и клевретов, поющих с чужого голоса, не лучше ль обратиться прямо к суверену, рожки которого торчали из всех видений моей жизни? Поверь, я уж находил, что ему ответить, будучи неплохим полемистом, книжником, понаторевшим в диалектике и риторике. Главное, напирал на то, что мир, где до конца иссякла истина, заведомо обречен и проклят. «Это, – резонно и полуправдиво отвечал демон, – в конце концов вопрос веры». Ну и посмотрим, что в результате победит: моя вера вопреки всему иль всеобщее безверие? Позже, до конца разочаровавшись в словопрениях, я решил, что, дабы не множить бессмысленные слова, будет довольно ему противопоставить именно мою полную уверенность в собственной правоте. Нынче свобода слова объявлена высшей ценностью. Мол, всяк трепись сколько влезет, наворачивай ложь на ложь, сули несбыточное, клевещи, отмежевывайся. Что ж удивляться, что слово до конца выхолощено? В нем ни чести не осталось, ни совести, – а истины, уж разумеется, ни самой малости. Так и хочется ржать, блеять и кукарекать, только б не пользоваться человеческой речью, которая теперь бесцельна. Дар речи, – верно ли, что дар? Не стал ли проклятьем?
Этот гаденыш уверял, что у меня ум самоубийственный. Вынужден признать, что с точки зрения обыденного здравомыслия это верно. Он восклицал иногда: «Что есть истина? Мельчайшая искорка, почти мнимость. Она беззащитна и неприменима. Кокон лжи – ей защита или, пусть, достойная приправа. Как ведь и из чистого золота не отольешь монету». Отчасти верно, однако мне-то на кой эта мертвая, мумифицированная, тем более подмаранная истина? Была б у меня под рукой чернильница, так бы и запустил ей в этого мерзавца. Но мог лишь послать ему свое устное проклятие. Ладно, голубчик, радуйся до поры, пока добытая мной хоть и малая крупица истины выжжет тебя из пространства или, наоборот, выжжет пространство, чтоб тебе было больше негде куролесить.