Бунин и Набоков. История соперничества
Шрифт:
В «Генрихе», как и в других рассказах «Темных аллей», Бунина тоже занимала связь между природой любви и структурой повествования. Бунин выбрал классическую закрытую концовку, в которой смерть героини остается самым сильным отпечатком рассказа в памяти читателя. Заканчивая свой рассказ смертью сразу же после того, как она вкусила плотской любви Глебова, Бунин тем самым утверждает, что неразрывная связь желания и смерти задает любовному рассказу неизменную структуру с закрытой концовкой. Финал «Генриха» ошеломляет читателя. В читательской памяти – стена смерти, конец невозможной любви:
Он сел на скамью и при гаснущем свете зари стал рассеянно развертывать и просматривать еще свежие страницы газеты. И вдруг вскочил, оглушенный и ослепленный как бы взрывом магния: «Вена. 17 декабря. Сегодня, в ресторане “Franzensring” известный австрийский писатель Артур Шпиглер убил выстрелом из револьвера русскую журналистку и переводчицу многих современных австрийских и немецких новеллистов, работавшую под псевдонимом “Генрих”» (Бунин CC 7: 142).
Набоков прочитал рассказы Бунина из «Темных аллей» уже в Америке, во время Второй мировой войны. И Бунин, и Набоков опубликовали свои произведения в первых номерах «Нового журнала», американского наследника парижских «Современных записок», издание которого начали в 1942 году в Нью-Йорке хорошо знакомые им обоим Цетлин и Алданов. В первом номере «Нового журнала» был опубликован рассказ Бунина «Руся», один из лучших в «Темных аллеях», а также глава
Итак, соперничество между Буниным и Набоковым, достигшее апогея в поздние 1930-е и 1940-е годы, касалось четырех главных вопросов. Обозначим их ниже в сжатом виде.
Первый вопрос связан с ролью смерти в повествовании. Для Бунина смерть как прием построения концовки рассказа была воплощением его жизненной философии. Согласно представлениям Бунина, любовь (секс как ее составляющая) и смерть неразрывно связаны, и чем сильнее страсть, тем вероятнее, что она приведет к смерти главных героев. Возьмем, к примеру, рассказ «Натали» (1940). Бунин завершает рассказ таким предложением: «В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах» (Бунин СС 7:172). Бунинская концовка действует на читателя совершенно противоположным образом, нежели концовка рассказа Набокова «Красавица» (1934), с которым Бунин здесь полемизирует. (Заметим, что неслучайно в рассказе Набокова, позднее названном «A Russian Beauty» («Русская красавица») в английском переводе, фигурирует «Верочка, подруга прежних лет» – «her one-time friend Vera». Жену Набокова и вторую жену Бунина звали Вера.) [321] В конце рассказа Набоков делает лишь одно замечание о судьбе своей героини: «<…> Ольга Алексеевна ласково протянула: “Вот хамы”, – а следующим летом она умерла от родов» (Набоков РСС 3:619, Набоков 1990, 2:429). А за этим следует заключительное предложение, в котором с точки зрения фабулы ничего не происходит, но при этом совершается нечто принципиально важное: «Это все. То есть, может быть, и имеется какое-нибудь продолжение, но мне оно неизвестно, и в таких случаях, вместо того чтобы теряться в догадках, повторяю за веселым королем из моей любимой сказки: “Какая стрела летит вечно? – Стрела, попавшая в цель”» (Набоков РСС 3:619; ср. Набоков 1990 2:429). В 1942 году в письме к Алданову Набоков резко отозвался о концовке «Натали»:
321
C моей интерпретацией диалога Бунина и Набокова в рассказах «Красавица» и «Натали» – и в целом с моей концепцией соперничества писателей – полемизирует Геннадий Барабтарло; см.: его «Сочинение Набокова». С. 380–387.
Неужели вы не согласны со мной, что «Натали» (и остальные прелестницы «аллей») в композиционном отношении совершенно беспомощная вещь? Несколько прелестных (но давно знакомых и самоперепетых) описательных параграфов – et puis c’est tout <вот и все>. Характерно, что они все умирают, ибо почти все равно, как кончить, а кончить надо. Гениальный поэт – а прозаик почти столь же плохой, как Тургенев [322] .
Для Бунина «попасть в цель» означало заключить рассказ смертью в высшей точке любви и счастья главных героев. Набоковское «вечно» – невозможная константа в бунинской вселенной. Для Набокова, у которого концовка в «Красавице» рождает собственную сказочную мифологию, смерть в рассказе равнялась тому, чтобы повесить на повествование знак «конец», как в последних строках романа «Дар»: «И все же слух не может сразу/расстаться с музыкой, рассказу/дать замереть… судьба сама/еще звенит, – и для ума/внимательного нет границы/ – там, где поставил точку я/: продленный призрак бытия/синеет за чертой страницы,/как завтрашние облака,/ – и не кончается строка» (Набоков РСС 4:541; ср. Набоков 1990, 3: 330) [323] . Читатель уже расстался с героями, а музыка набоковской концовки еще продолжает звучать в его памяти [324] .
322
Владимир Набоков – Марку Алданову. 6 мая 1942 года/Публ. А. Чернышев. «Как редко…». С. 132.
323
В английской версии эти строки звучат так: «…and no obstruction for the sage/exists where I have put The End» (дословный перевод: «…и не существует никаких препятствий для мудреца/там, где я поставил <слово> Конец»); см.: Nabokov. The Gift. Tr. Michael Scammel. New York, 1989. P. 366.
324
Леоне Токер принадлежат весьма интересные наблюдения о роли смерти в финале набоковских рассказов. См.: Toker Leona. ‘Signs and Symbols’ in and out of Contexts. В кн.: A Small Alpine Form: Studies in Nabokov’s Short Fiction. Ed. Charles Nicol and Gene Barabtarlo. New York, 1993. P. 167–179.
Второй вопрос касается метафизики рассказов Набокова и Бунина. Произведения Бунина впитали в себя многое из иудео-христианской метафизики. Оснащенный картезианским умом и чувственным воображением, Бунин вовсе не стремился создать в своих произведениях альтернативные модели мироздания и не пытался подвергнуть сомнению традиционные иудео-христианские космологические представления. Он с максимальной точностью и выразительностью запечатлевает движение человеческой жизни в этом мире, единственном, как полагал Бунин, который писатель способен постигнуть. Напротив, Набоков-творец в своих рассказах строит различные модели того, как выглядит мир иной (прекрасный пейзаж в рассказе «Облако, озеро, башня»; сияние белого неба над Фиальтой; перевернутый и потонувший берег моря в рассказе «Совершенство»). В «Темных аллеях», написанных в ответ на лучшие рассказы Набокова, Бунин сосредоточился на одной-единственной – назовем ее библейской или классической – бунинской модели бытия. Желание влечет за собой разрушения, увечья, трагедию смерти. «Эти далекие дни в Иудее, сделавшие меня на всю жизнь хромым, калекой, были в самую счастливую пору моей молодости», – вспоминает герой рассказа «Весной, в Иудее» (Бунин СС 7: 253). В рассказе «В Париже» бывший генерал уговаривает свою последнюю возлюбленную «взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано». Смерть уже у порога этой поздней эмигрантской любви: «На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, – читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза….» (Бунин СС 7: 119–120).
Это приводит нас к третьему вопросу. В бунинском мире судьба непостижима для человеческого разума. Как и любовь, судьба иррациональна и переворачивает наше привычное и инстинктивное тяготение к ясному будущему. В «Темных аллеях» Бунин настаивает на том, что именно непостижимое и разрушительное вторжение судьбы в жизнь героев формирует структуру рассказов.
325
Alexandrov V. E. The Pleasures of Fate, Or Why Free Will and Chance Are Incompatible With Nabokov’s Artistic Form. В кн.: For SK, In Celebration of Life and Career of Simon Karlinsky/Ed. Michael S. Flier and Robert Hughes. Berkeley, 1994. P. 41.
Наконец, четвертый вопрос – вопрос о значении памяти в произведениях Набокова и Бунина. Критики уже указывали на переклички между тем, как функционирует память в произведениях Марселя Пруста, парадигматического европейского «художника памяти», и в произведениях Бунина и Набокова [326] . Сам Бунин в письме 1936 года признавался Бицилли, что, читая Пруста, «испугался», обнаружив «прустовские места» в собственной «Жизни Арсеньева», которая, как он утверждал, была написана задолго до того, как он смог познакомиться с произведениями Пруста (здесь, кстати, налицо тот же аргумент, что и в самозащите Набокова от обвинений во влиянии Кафки) [327] . Но при этом есть по меньшей мере одно принципиальное различие между тем, как действует память в поэтике Набокова и в поэтике Бунина. В произведениях Бунина, включая «Жизнь Арсеньева» и «Темные аллеи», у памяти нет заданной структуры, и очертания воспоминаний часто зависят от индивидуальных свойств того, кто вспоминает, и от обстоятельств, при которых происходит акт вспоминания. К тому же память в поэтике Бунина тесно связана с устным повествованием и его корнями в русском народном творчестве. В рассказе «Руся» поезд, в котором едет главный герой с женой, делает непредвиденную остановку на маленьком разъезде. Рассказчик вскользь замечает, что однажды провел в этих краях целое лето и вспоминает свое тогдашнее увлечение. Завершив сам акт устного повествования, вызванный случайной ассоциацией, герой возвращается в повседневную, теперешнюю жизнь. В контурах пересказанного воспоминания отражены очертания неотструктурированной памяти. Художник записывает и обрамляет воспоминание – сырой жизненный материал. Однако в произведениях Набокова воспоминания почти всегда находятся под жестким контролем автора/рассказчика. В финале «Весны в Фиальте» Васенька становится писателем именно потому, что он понимает, как облечь свои воспоминания о Нине в совершенную форму рассказа. Форма гениального рассказа открывается ему во всей своей целостности и полноте в момент «космической синхронизации» (термин Набокова), когда его воспоминания о Нине, заключающие в себе больше пятнадцати лет жизни, выстраиваются в совершенную структуру.
326
См., напр.: интересную статью A. Ф. Звеерса: Zweers, A. F. Proustian Passages in Ivan Bunin’s “The Life of Arseniev” // Canadian Slavonic Papers. March 1988. 30:1. P. 17–33). Фостер анализирует функции памяти в произведениях Пруста и Набокова в книге Nabokov’s Art of Memory and European Modernism.
327
См.: Мещерский А. Неизвестные письма И. Бунина // Русская литература. № 4. 1961. С. 154. О Набокове и Кафке см.: Шраер. Набоков: темы и вариации. С. 195–196.
Вместо заключения
«…О прозаике, которого ставлю ниже Тургенева»
Окончилось ли соперничество Бунина и Набокова с выходом в свет полного издания «Темных аллей» в 1946 году? Поскольку Набоков после переезда в США больше не писал прозы по-русски, а Бунин с 1946-го до смерти в 1953 году создал лишь несколько рассказов, то финальной бунинской репликой в диалоге стал выход еще при жизни Бунина его книги «Весной, в Иудее. Роза Иерихона» в «Издательстве имени Чехова», в Нью-Йорке, в 1953 году. В этот сборник вошли рассказы Бунина, написанные и до, и после «Темных аллей». Уже после смерти Бунина в том же нью-йоркском издательстве выйдет последний сборник, составленный им при жизни, – «Петлистые уши и другие рассказы» (1954). Бунинский заголовок «Весной, в Иудее», взятый из названия рассказа, вошедшего в «Темные аллеи», перекликается с названием рассказа Набокова «Весна в Фиальте». Три года спустя то же издательство выпустило третий сборник русских рассказов Набокова, который первоначально должен был выйти в Париже накануне войны, но так и не вышел [328] . Набоков озаглавил сборник 1956 года «Весна в Фиальте». Наконец, следует отметить, что «Издательство имени Чехова» опубликовало полный текст «Жизни Арсеньева» и полный текст «Дара» в 1952 году, и это тоже символично.
328
Сборник должен был выйти в 1939 году в издательстве «Русские записки». См.: переписку Набокова с издательством: Набоков БК, опись 8, дело 16.
В 1940-е и начале 1950-х Марк Алданов, которого связывали многолетние доверительные отношения и с Буниным, и с Набоковым, был одним из источников тех сведений, которые писатели получали друг о друге через океан. Так 15 апреля 1941 года Алданов пишет Бунину о перспективах переезда и жизни в США: «Как Вы будете здесь жить? Не знаю. Как мы все – с той разницей, что Вам, в отличие от других, никак не дадут “погибнуть от голода”. <…> У Сирина книг здешние издатели не покупают, все отказали. Он живет рецензиями в американских журналах, лекциями (по-английски) и отчасти вечерами и пр.» [329] . А в письме Алданова Набокову, написанном 13 августа 1948 года, есть такие слова: «Если Вас интересует Бунин (я ведь знаю, что в душе у Вас есть и любовь к нему), то огорчу Вас: его здоровье очень, очень плохое. А денег не осталось от премии ничего. Я здесь для него собирал деньги <…>» [330] .
329
Чернышев. «Этому человеку я верю больше всех на земле…». С. 128.
330
Чернышев. «Как редко теперь пишу по-русски…». C. 138.