Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

– Две не положено.

Германн сразу не понял. А поняв, рассмеялся и разде­лил розы.

– Спасибо, - протенькали рыженькие синички.
– И за конфеты спасибо. А вот это лишнее.
– Они указали на шампанское.

– В архиве ничего лишнего не бывает, - Германн скопировал тон, каким были сказаны ему прощальные слова Берты Соломоновны - о законе. Девочки оказа­лись с юмором, засмеялись, но шампанское все же веле­ли убрать:

– Мы взяток не берем. Берта Соломоновна будет сер­диться. Мы от души и по совести. Когда Берта Соломо­новна говорит, что она уходит кормить Моню - это нам вроде пароля: помогите человеку. А внука у нее никакого нет. Она вообще одинокая...

При всем старании

девочек в архивных бумагах ника­кого Говора Юрия, Говора Георгия, Говора Германна обнаружить не удалось. Хотя другие присутствовали: Иван, Сергей, Нины, Нади, Данилы. Но все или очень уж древние, или совсем юные, никак не подходящие Гер­манну по полу и возрасту. На третьем круге его поисков Германн заставил все же девушек пригубить шампанс­кое. Но и это не помогло. Его нигде не могли отыскать даже с шампанским. И не это не помогло. Его нигде не могли отыскать днем с огнем и даже с шампанским, и не только девушки, но и собаки, наверное, ему не помогли бы. Его просто не было ни на одном из стеллажей, ни в одной папке. Его нигде не было, хотя к поискам под­ключилась и сама Берта Соломоновна, вернувшаяся в архив, "покормив Моню", оскорбленная не столько на­личием стоящей на виду недопитой бутылки шампанс­кого, сколько нерасторопностью своих подчиненных.

– Берта Соломоновна все делает хорошо и со знаком качества, - резюмировала она, закончив просмотр архи­ва.
– Даже детские трусики Гирши содержатся в ее доме в чистоте и сохранности, а уж архивные дела... Да она инфаркт схватит. Нет, нет вас, Юрий-Георгий-Германн Говор.

– Но где-то же я есть, должен быть.

– Сомневаюсь, молодой человек. Если вас нет в архи­ве - вы не существуете на белом свете.

– Но я же стою перед вами - живой, существующий.

– Сомневаюсь, глубоко сомневаюсь, хоть голос у вас громкий. Но я уже давно не верю ни собственным ушам, ни собственным глазам... Очень жаль, но вас в архивах не значится.

В первые минуты Германн был просто удивлен и ос­корблен. Как это так - его нигде нет, нет на белом свете. Но это же ведь немыслимо. Если его нет и не было, кто же тогда рыл колодец вместе с отцом, мерз там и исходил ожиданием воды и страхом, кто колупал глину, лепил горшки. Кто строил в сибирской тайге ударными темпами рудники и города, кто досрочно выполнял и перевыполнял планы бесконечных, бессчетных пятиле­ток. Кто, наконец, занозывал ноги смоляными задирами сосновых досок, какое и чье солнце так ласково и тепло касалось своими лучами его вихрастой головы, чья кровь капала и окропляла деревянные, коряво проструганные брусы этого моста.

Германн шел от архива через мост пешком, чтобы хоть в этом убедить себя - был, был мост, была река. И сей­час он стоит на мосту, упершись грудью в перила, посре­дине реки, катящей свои воды далеко внизу, смотрит, как время от времени выхватываются из этих вод заиг­рывающая с солнцем серебряная и голубая плотва, жиру­ющий на быстрине жерех. Стоит, смотрит и думает: не­ужели ничего этого никогда в жизни у него действительно не было. Не было этого города, память о котором зане­сена в Ипатьевскую летопись, города, еще с тех незапа­мятных времен уцепившегося корнями прирученных и облагороженных человеком садовых деревьев, каменны­ми и деревянными фундаментами домов за холмы и горы, неудобицу, сотворенную, навороченную еще тысячеле­тия и тысячелетия назад прошедшим, вспахавшим здесь землю ледником. Вспахавшим и устало остановившимся. Не было этой воды, бурунно кипящей перед и после бетонных быков моста, самой реки, голубой лентой те­ряющейся в седине вековых белых песков, в далеких чер­ных трясинах торфянистых болот, за зеленой кромкой набегающих лесов. Где же он пребывал все эти годы? Неужели он, едва успев родиться, сразу же сгинул, поте­рялся на одном из поворотов, изгибов, колен этой

древ­ней реки.

И кто его породил, где он родился? Неужели и вправ­ду на какой-нибудь Центаврии Проксима, привидевшейся ему во сне. Потому и жизнь у него здесь такая подполь­ная, нелегальная, в неведомой подпольной стране с бе­зымянным при множестве имен человеком. А он ведь считал себя одновременно и Юрием, и Георгием, и Гер­манном, но все эти имена, как и места, в которых он проживал, оказались лишь конспиративными кличками, подпольными явками и квартирами. Но стоя на мосту, находясь в ледниковом городе, он еще не знал, что Гер­манн - не последнее его нелегальное имя. И оно не со­всем нелегальное, больше настоящее. Но к этому насто­ящему его имени ему надо еще идти, поучаствовать в игре судьбы и рока, снести еще один, может, самый жестокий их удар. И Германн пошел к своему родительскому дому, к дому, который он считал родительским. Пешком через мост и дальше пешком в неиссякаемом потоке движу­щихся встречь и попутно машин.

И потому подобрался к родному дому на исходе дня. Солнце еще полностью не зашло, но над деревней его уже не было, спряталось за стрехами крыш, подступавшей к ним дубовой рощи и из-за деревьев и домов красными сполохами подглядывало за людскими подворьями и в самой хате красными прямоугольниками почертило белые сте­ны кровати и коричнево-красный пол. В таких же сукро­вично-багряных полосах была и лавка, на которой, тесно прижавшись друг к другу, сидели отец с матерью, в такие же тона заходящее солнце раскрасило их лица и тела. И хотя, по всему, им было удобно, уютно так сидеть, почти слившись воедино у экранно белой стены, собирая на спину мел, сидеть и молчать под застывшими над их голо­вами фотографиями истории их совместной жизни, мер­но тикающими ходиками. Было все же похоже, что они сидят не на своей дедовской еще лавке, а на скамье подсу­димых. Что-то исчезло, ушло из их наполненного хлеб­ными и молочными запахами дома. И сейчас в нем яв­ственно из каждого угла проступала пустота, отчуждение и режущая уши Германну пронзительная тишь.

Две пары родительских глаз, как четыре вспугнутые мыши, впились в лицо Германну. Они, видимо, ждали от него слова, приговора. Но родители молчали. Молчал и Германн. Кто из них троих не выдержал первым - Германн и не помнит. Может, он сам, а может, мать, как хозяйка дома, ткнула мужа кулаком в бок. Отец поднял­ся с лавки, и мать едва не упала, они сидели не по цент­ру, перевес был на стороне матери. Лавка вскинулась вверх, мать задвигала ногами, правой рукой схватилась за стену, левой за сердце. Отец покалеченной рукой удержал скамейку:

– Не бери все так до сердца, старая. Держись. Перед людьми и Богом мы не виноваты. А там... Как уж оно сложится. И будь что будет.

– А что должно быть?
– спросил Германн.

– Откажешься ты от нас, сынок, - ссунулась, съехала с лавки, мягко прошлепала коленями по все еще красно­му в не успевшем закатиться солнце полу. И поползла, поползла к Германну, шоркая мягкими бурками по по­ловицам. Германн неподвижно стоял посреди горницы. А она подползла к нему, обвила его ноги руками, обер­нулась к мужу лицом, приказала ему:

– На колени, на коленцы, Гаврилко. Есть, есть, ви­сит на нас грех. А Бог грехов не прощает.

Отец на колени перед ним рядом с женой не стал. Стоял в стороне, наблюдал за чем-то, видимо, ждал. Германн, догадался, чего. Поднял и усадил мать снова на лавку.

– Я не знаю вашего греха, - сказал он, - может, лучше мне его и не знать. Вы ведь вскормили и вырастили меня.

– Обман на мне, сынок, великий обман, - всхлипы­вала, сидя на лавке, мать.

– Нет на нас обмана, старая, - подал голос отец.
– А то, что промолчали, не открылись вовремя, - не вели­кий грех. Но ты теперь взрослый, и все должен знать.