Бурное лето Пашки Рукавишникова
Шрифт:
Он глядел на неё с боязливой неприязнью.
Джамал пританцовывал на месте от нетерпения.
Он опасливо поглядывал куда-то назад и потирал при этом прибитую шею.
Наконец решился, отчаянно махнул рукой и закричал:
— А, шайтан! Не могу я! Никогда в жизни человек, а?! Дурак и то поймёт. Полезай! — И подставил Пашке сцепленные у живота руки.
Делать было нечего.
Пашка почувствовал: откажись он и всё! Никогда ему не подняться в Джамаловых глазах, хоть десять подвигов совершай.
И он отчаянно вцепился в жёсткую, пыльную
Седла не было. Пашка сидел охлюпкой. Кобыла стояла совершенно спокойно. Только иногда прядала ушами да вздрагивала всей кожей, будто хотела согнать Пашку, как надоедливого слепня. Пашка гордо выпрямился — ничего. Он почувствовал себя кочевником, скифом и красным кавалеристом одновременно.
«Хе, подумаешь, ничего страшного. Как на стуле», — подумал он.
— Иэ-эх! — раздался пронзительный вопль Джамала. — Пришпорь её, Пашка! — орал он. — Давай, давай!
Пашка послушно стукнул голыми пятками в гулкие кобыльи бока.
И тогда она понесла.
Она бежала ленивой тряской рысью, но Пашке показалось, что он летит птицей.
Задним местом он чувствовал лошадиный острый хребет, и это уже не было похоже на стул.
Скорее это было похоже будто сидишь верхом на заборе.
Он стукнул пятками ещё раз, чтобы она остановилась.
Но в кобыле, видно, взыграло ретивое.
Она вдруг резко повернула и поскакала на кучу зерна.
Это были самые лучшие, самые достойные минуты Пашки-кавалериста.
Когда лошадь начала взбираться на гору зерна, сидеть на ней стало очень удобно. Спина у кобылы немного прогнулась, острый хребет спрятался. Пашка выпрямился и окинул орлиным взглядом полководца чисто поле.
«Я сейчас, как Александр Македонский или как Чапаев», — успел подумать он и…
О-о! Дальше стремительно произошло что-то непонятное.
Кобыла вдруг запрыгала вниз какими-то нелепыми скачками, высоко подбрасывая зад. И в такт ей запрыгал на кобыльей спине Пашка.
Потом — раз! — он не удержался и съехал ей на шею, почти на голову, вцепился в гриву изо всех сил, но кобыла вдруг задёргалась, заподпрыгивала ещё чаще, высоко подбросила Пашку, и он соскользнул ей под шею.
Она дышала ему прямо в лицо своей разгорячённой пастью, и запах был не очень-то приятный.
«Зубы-то небось не чистит, кобылья морда», — мелькнуло в Пашкиной голове.
Он даже усмехнулся несуразности этой мысли.
И тотчас почувствовал, что медленно, но неудержимо сползает вниз и сейчас, вот сию минуту, свалится ей под ноги.
А затем… затем удар окованного сталью копыта, хруст костей… брр! Жутко подумать!
От растерянности и страха Пашка укусил кобылу за шею, укусил так, что скулы свело.
Кобыла шарахнулась в сторону, сделала ещё несколько прыжков и вдруг взвилась на дыбы.
Пашка повис у неё под шеей, держась за гриву и дрыгая, как лягушка, ногами.
За этот короткий миг он увидел всё вокруг далеко-далеко.
И степь, и ток, и несущегося к нему, размахивающего руками Джамала, и бегущего за Джамалом человека в гимнастёрке.
Того самого, который обожает костылять по шее любителям быстрой езды.
Лошадь опустилась на передние ноги и стала, как вкопанная.
Пашкины занемевшие пальцы разжались, и он рухнул на землю.
Ноги его не держали, колени мелко тряслись. А степь плавно раскачивалась, будто он плыл на огромных медленных качелях.
Он не запомнил, сколько времени просидел так в оцепенении.
Очнулся, когда его схватил за плечо запыхавшийся Джамал.
— Эй, Пашка! Пашка! Скорей бежим, дорогой! Удирать надо! Там сейчас Карагельды мал-мал голову отрывать станет.
Пашка вскочил, сперва небыстро заковылял. Но когда оглянулся и увидел разъярённого Карагельды, ноги сами понесли его в степь.
Так что ветер в ушах засвистал.
Джамал бежал рядом.
А позади грозил им кулаком свирепый защитник кобыл Карагельды.
Глава семнадцатая. Снова дорога
Пошла уже вторая неделя Пашкиной целинной жизни, а никаких известий об отце не было, а о маме, естественно, и быть не могло. Ни слуху ни духу.
Весь отряд знал уже наизусть номер машины отца: ЛЖ 34–48, но только один из десятков опрошенных студентами шофёров сказал, да и то не очень уверенно, что будто бы видел недели три тому назад машину с похожим номером в Иртышгороде.
Пашка понимал, что ему давно уже пора двигать дальше, добираться до цели своего путешествия, до села со странным крокодильским названием Кайманачка, откуда он получил письмо отца и где должна была жить мама.
Но это означало, что надо расставаться и, наверное, надолго, если не навсегда и с Дашей, и с Володькой, и с новым другом Джамалом. И было это так тяжело, что Пашка всё тянул, всё откладывал этот постылый миг прощания, в глубине души надеясь, что вот случится чудо и в один прекрасный день отец сам появится в их колхозе — и тогда не надо будет уезжать, не надо будет терять друзей.
Но тут подвернулась такая замечательная редкая оказия, когда можно было убить сразу двух зайцев — и к отцу поехать, и друзей не потерять.
Вот как это вышло.
В колхоз пришли два новеньких самосвала, два газика. Они стояли такие чистенькие, блестящие, зелёненькие — любо-дорого поглядеть, прямо до того они были лаково-гладкие, что хотелось их лизнуть языком.
Но председатель колхоза совсем почему-то не радовался. Он бродил вокруг машин, уныло пинал шины носком пыльного сапога, что-то горестно бормотал и качал головой.