Бурное лето Пашки Рукавишникова
Шрифт:
Опытному человеку сразу понятно, что носу этому доставалось крепко и не один раз.
Мальчишка подошёл к Пашке вплотную.
— Смеёшься? — прошипел он.
— Ага. А что? Нельзя?
— Плакать хочешь?
— Нет. Не хочу.
— Сейчас, сейчас плакать будешь!
Пашка намётанным глазом подметил, что мальчишка уже примерился двинуть его в ухо, и тоже напрягся, приготовился дать сдачи.
Он быстро огляделся, не смотрит ли кто из взрослых, и вдруг… разжал кулаки, улыбнулся и уселся на куче зерна. В то короткое мгновение, когда он, полный решимости драться до конца, оглянулся, глаза его вновь увидели щедрый, грохочущий, раскалённый ток, и бескрайнюю степь и бледное, выгоревшее небо. И он подумал, что они с этим мальчишкой просто дураки, и ещё он подумал, что не стоило ехать через всю страну сюда, в этот удивительный край, чтоб без всякой причины подраться с первым же встречным.
Мальчишку до того поразили непостижимые Пашкины действия, что он тоже опустил сжатые в кулаки руки и осторожно приоткрыл рот.
— Чего это ты уселся? — подозрительно спросил он.
— Да так, захотелось, — ответил Пашка и вдруг спросил участливым голосом: — А ты что — псих?
— Почему это? — удивился мальчишка.
— А чего ж ты на живых людей с кулаками бросаешься.
— Это ты, что ли, живой люди?
— Ха! А какой же я по-твоему люди? Во даёт!
Пашка от смеха даже лёг.
Мальчишка внимательно и довольно долго разглядывал его, явно озадаченный, потом вдруг фыркнул, хлопнул себя по тощим коленям и тоже захохотал.
Он плюхнулся рядом с Пашкой, а когда отсмеялся, спросил:
— Откуда ты такой взялся?
— Из Ленинграда я, из Питера.
— Ну?! Во чудила, чего ж ты сразу-то не сказал? Ой, как нехорошо, понимаешь, могло получиться, ой, как нехорошо!
— Что нехорошо?
— Да как же! Гость, понимаешь, приехал, из самого Ленинграда приехал, а я б ему в нос, я б ему навешал!
— Ну это ещё неизвестно, кто кому навешал бы, — проворчал Пашка, но мальчишка на эти слова не обратил внимания, он поглаживал Пашкину руку, осторожно дотрагивался до него пальцами, будто боялся, что тот вдруг исчезнет, как видение, как мираж.
Мальчишка расплылся в улыбке — прямо-таки до ушей.
Белейшие редкие зубы торчали у него во рту вкривь и вкось, как пьяные. И от этого лицо делалось чуть забавное и очень доброе.
— То-то я смотрю, понимаешь, ты какой-то не такой, — сказал он.
— А какой?
Мальчишка неопределённо повертел в воздухе пальцами.
— Не знаю. Не такой. Это хорошо и даже замечательно. Джамал меня зовут, а тебя?
Джамал говорил с небольшим акцентом и оттого казался чуточку таинственным, как иностранец, непохожим на других мальчишек, которых Пашка знавал.
— Ты тоже какой-то не такой, а зовут меня Пашка.
— Вот, понимаешь, замечательное дело! Ты не такой, я не такой, мы не такие, вы не такие. Ты — Пашка, я — Джамал, — скороговоркой проговорил мальчишка и снова залился счастливым смехом.
Очень он нравился Пашке.
Они сидели рядышком и молча улыбались, и им было хорошо вдвоём.
И Пашка чуял: Джамал ему уже не просто посторонний человек.
Что-то в нём было такое, что-то подсказывало: человек он надёжный и добрый.
И ещё Пашка чуял: дружить с ним будет интересно и, может быть, вот сейчас, в эти минуты она и рождается — дружба.
Она совсем ещё маленькая, вот такая — с мизинец, но если с ней обращаться по-хорошему, не грубо, а осторожно, она вырастет и окрепнет.
Глава шестнадцатая. Пашка — лихой кавалерист
Молчать дальше было уже довольно глупо, и Пашка спросил:
— За что он тебя треснул-то? За коня, наверно?
— Угу! Только она не конь. Она кобыла. Он мне правильно дал. За дело. Я, понимаешь, очень лошадей люблю, потому так говорю. И он тоже очень. Люблю скакать! Эх! А ты?
— Не знаю. Наверное, это здорово. Только я никогда не пробовал.
— Что-о-о?!
Джамал с таким изумлением вытаращился на Пашку, будто тот не человек, а марсианин или там лунатик какой.
— Как сказал? Никогда в жизни, сказал?
— Ага.
— Никогда-никогда?!
Джамал вскочил. Заметался.
— Слушай, дорогой, ну как же ты, а?! Никогда в жизни, а? Ой, что ж это! Скорей! Скорей пойдём! Какой бедный! Какой несчастный, понимаешь!
Он чуть не плакал от жалости и участия к Пашке.
Дотрагивался. Гладил по плечу. Помог встать, как больному.
И такая неподдельная, искренняя жалость и тревога была в его глазах, что Пашка всерьёз забеспокоился.
Как-то никогда раньше он особенно не страдал от этого своего жизненного упущения.
Не ездил — и ладно. Ему и в голову не приходило расстраиваться по этому поводу.
Но тут он почувствовал, что это, должно быть, очень плохо.
Это просто ужасно.
Если на тебя смотрят такими глазами и чуть не плачут от жалости к тебе — есть от чего забеспокоиться.
— Подумаешь, — нерешительно сказал Пашка. — Я и на мотоцикле, и на машине, и на глиссере…
— Что ты говоришь! — с ужасом закричал Джамал. — Что ты такое говоришь, такие глупые слова, понимаешь! Зачем мотоцикл! Зачем машина! Фу! Надо на коне! Скорей!
— А зачем?
— Ой, люди! Что он говорит?! Какой же ты человек, понимаешь? Какой бедный человек! Ах! Ах!
Он опять заметался, вцепился в Пашкин рукав и поволок его к той самой кобыле.
Она уныло щипала пыльную, жёсткую траву.
«Вокруг зерна горы, а она траву жрёт, вот дура-то», — подумал Пашка.