Буря на Волге
Шрифт:
— Здравствуй, Абдулла абый! — весело крикнул Ильяс, обнимая дядю. — Здравствуй, Суфья!
Возбужденный неожиданной и радостной встречей, он еще никак не мог сообразить, почему вдруг заплакала золовка.
— Вы с пристани, наверно в гости заходили, так опоздали? — спросил он дядю.
— Из своей деревни, — ответила Суфья и, закрыв лицо платком, снова заплакала. Дядя тоже молча вытирал глаза рукавом рубашки.
— Куда вы в ночную пору?
— От смерти бежим, — наконец, выдавил Абдулла.
— Какая смерть, зачем смерть? — допытывался
— Ай, Ильяс! В деревне такие дела идут... — прошептал Абдулла. — К нашему мулле приехал волостной старшина Гайнуллин. Знаешь его?
— Знаю, — сказал Ильяс.
— Ночью собрались все баи и муллы, калякали, калякали, взяли палки, пошли по деревне, всех членов совета избивали, а твоего брата Ибрагима до смерти избили. Тебя тоже, говорят, ждут. Как Ильяска придет, его тоже прикончим. А теперь в деревню пришли белые солдаты, ну совсем конец...
— Куда же вы теперь? — спросил Ильяс.
— В деревню Шапкинскую, к отцу Суфии бежим. Айда, скорее, скорее, а то найдут и здесь убьют.
— А-ай, в какое время попал, — простонал Ильяс. — Куда теперь пойду и сам не знаю.
— Да, в деревню идти нельзя, — подтвердила сквозь слезы Суфья.
— Ну, прощай, Ильяс, мы пошли, — сказал Абдулла.
— Подожди, дай-ка кружку, — попросил Ильяс. Он только теперь вспомнил, что к роднику шел пить.
Выпив две кружки холодной воды, распростившись с Абдуллой и Суфьей, Ильяс зашагал обратно, часто вытирая набегавшую слезу рукавом гимнастерки. Он сожалел, что не взял с собой винтовку. Теперь бы пригодилась. Уложил бы десять баев, а там пусть бы и смерть. Куда идти? В Казань — белые не пропустят. Что делать? Как он ни ломал голову, но ничего иного придумать не мог, как только вернуться к Чилиму.
Деревня казалась вся вымершей в эту ночь: ни света в окнах, ни звука человеческой речи. Только заунывный звон церковного колокола разрезал темноту ночи. Сторож, верный своему долгу, отбивал ночные часы. Чилим с Бабкиным уже спали, когда постучал в дверь Ильяс.
— Ну, вот уже начинается, — проворчал, вскакивая с постели Чилим. — Кто там?
— Открывай, это я, Ильяс!
— Ты чего, разве не ушел в деревню? — открывая дверь, спросил Чилим.
— Сходил уже, хватит.
— Белые, что ли?
Ильяс молчал, только всхлипывал, снимая мешок.
— В чем дело, чего ты пыхтишь? — озабоченно спросил Чалим.
— Брата убивали, — сдавленным голосом сказал Ильяс.
— Как, кто убил, белые, что ли?
— Нет. Бай, кулаки.
— Откуда ты узнал?
Ильяс рассказал Чилиму с Бабкиным, что сам услыхал от дяди.
— Да, невесело встретила тебя деревня, — вздохнув, сказал Чилим. — Ну что ж, ты — солдат. Я понимаю, брата жалко, но слезой его не воротишь. Ладно, живи пока у меня, здесь тебя баи не найдут.
Ильяс понемногу начал успокаиваться, попросил стакан у Чилима.
— Давайте выпьем. Нес брата угощать, а теперь придется поминка справлять.
— Видишь, как жизнь играет нами? День был — с радости пили, ночь пришла — с горя пьем. В жизни все бывает. Успокойся, Ильяс. Все равно будет праздник и на нашей улице.
— Да не знаю, когда.
— Ты сам видишь, что сейчас сделать ничего нельзя. Все кулаки и ваши баи снова подняли головы, их поддерживает власть белых. Вот чего я скажу: до выяснения дела оставайтесь пока здесь. Будем потихоньку рыбачить, рыба нынче хорошо попадает, снасти у меня есть, лодка тоже. А то неводом пойдете тянуть, в артели-то вас и не заметят. А потом, может быть, снова все переменится, — сказал Чилим, — А теперь пошли спать — угро вечера мудренее.
В это время Яким Петрович Расщепин стоял на коленях перед образами, изготовленными владимирскими богомазами, которые были освещены тусклым светом масляной лампадки, склонялся и в исступлении шептал;
— Слава тебе, владыко небесный, сладчайший истинный Христос, простил ты наши тяжкие прегрешения и опять сподобил нас всеми благами земными...
Окончив молитву, Расщепин быстро накинул на плечи суконную праздничную поддевку, напялил картуз, шитый на вате, со светлым козырьком, и отправился к Хомяку обсудить кое-какие делишки. Пробравшись в тени домов, он постучал в темное окно.
— Эй, Федор Иваныч! Не спишь? Открывай, брат.
— Какой сон! Что ты, Яким Петрович, разве можно в такую ночь спать? Такая радость! Да это все равно, что светлое христово воскресенье, право, еще больше. Теперь не только Христос воскрес, а и мы с вами снова воскресли... — говорил Хомяк, шаря толстыми пальцами на воротах железный засов.
— Действительно, воскресение...
— Милости просим, Яким Петрович, — Хомяк распахнул калитку и пожал обе руки гостю.
Расщепин вошел в избу, помолился в темный передний угол и торжественно произнес:
— Наша, брат, взяла!..
— Н-да, браток, теперь опять заживем на славу, сказал Хомяк, зажигая перед иконами лампадку.
— А я, знаешь, лежал, лежал — не спится. Думаю, надо сходить, проведать друга. Да вот еще чего. Ты как бывший староста и теперь, наверное, будешь им. Ну, а раз так, тебе и карты в руки... Ты ведь всех знаешь — и комитетчиков, и сельсоветчиков, надо всех их записать и отправить бумажку на штабной пароход. А там уж найдут, что нужно с ними сделать... — сощурил глаза Расщепин. — Ты ведь понимаешь, о чем я...
— Ну вот еще! Без слов понятно. Я и сам думал об этом. Давай-ка вот пропустим по маленькой в честь нашего большого праздника.
— Да, да, надо отметить этот великий день, — сказал Расщепин, присаживаясь к столу, — А я ведь как будто трухнул, думал, все мое хозяйство пойдет на буй-ветер. А теперь бог, видно, услышал нашу молитву, все опять будет в наших руках. Ты завтра чего собираешься делать?
— Сперва хочу подарочек отвезти нашим дорогим гостям. Свинушку вчера вечером зарезал, пудиков на пяток, думаю отправить. Кроме того, надо проведать сына Никиту, жив ли он. Давеча пароход взорвался, много народу утонуло.