Буря на Волге
Шрифт:
— Да, как видишь, маманя, — проговорил Чилим, распутывая башлык.
В это время дверь снова открылась, на пороге появился малыш и с порога крикнул:
— Бабушка! Я есть хочу! Развяжи шарф!
— Батюшки мои! Снегу-то сколько привез, отряхивай скорее с валенок-то! — крикнула Ильинична.
Чилим подскочил к малышу, крепко прижал его.
На него пристально смотрели синие глазенки.
— Я сам, — пыхтел малыш, размазывая варежками снег по валенкам. — Мы с Кузькой на санках катались!
— Замерз ведь, полезай
— Я не озяб, только ручки, — лепетал малыш, залезая на печку. — Бабушка! Иди сюда!
— Чего тебе еще? — подходя к печке, спросила Ильинична.
— Да ближе, вот так, — Сережа обвил ручонкой шею Ильиничны и зашептал на ухо: — Бабушка, это тот солдат, который нам письма писал?
— Да, — кивнула головой Ильинична. — Ну, ладно, ладно, Сереженька, солдат-то вон с дороги, наверное, тоже кушать хочет.
— Чего вы там уговариваетесь? — спросил Чилим.
— Мне тоже вот такую штуку надо, когда кататься пойду, — показал на башлык малыш.
— Ну-ну, хорошо, милый, я тебе сама подвяжу, — сказала Ильинична и начала пристраивать к отдушине самовар.
За чаем Ильинична совсем повеселела и начала рассказывать деревенские новости, как отобрали гагаринское имение и как его делили в деревне:
— На нашу слободку достался барский бык. Ну, мужики думали-думали, как его делить, продали Хомяку да у него же и самогонки купили. Все перепились, передрались, Да и самого Хомяка чуть до смерти не убили, «Теперь, — шутят, — все в порядке, не обидно, всем досталось поровну, только Хомяку перепало больше...»
— Вот и зря погорячились, что по себе все разделили. Надо было подождать, — ворчал Чилим.
— А чего сделаешь с народом-то?
— Это верно, мама, что с народом трудно совладать. Неужели не нашлось такого человека, который бы мог растолковать, что так делать не надо. Теперь что получилось? Опять все богатеи захватили в свои руки, а бедняку ни шиша. Ну, ладно, хватит об этом, расскажи-ка, как ты без меня жила.
— Всяко пришлось, Спасибо еще добрые люди помогали...
— Вот как! Что-то плохо верится. Кто же это к тебе раздобрился?
— Да хоть и та же Надя. Сколько раз приезжала, и всегда с собой привозит чего-нибудь: то чаю, то сахару, а однажды целый мешок муки прислала со Степанычем. Это когда мы Сереженьку нашли. Наврали тогда ей, что он умер, оказывается, в Теньки отнесли да Пронину подкинули. Оказалось, сын-то твой жив. Вон погляди весь в тебя, вылитый Чилим.
— Ну, ты не знай чего придумаешь, — улыбнулся Василий.
— А чего мне придумывать, — все говорят.
— Ну, если говорят, так, значит, правда, — и подумал: «Нос-то мой, а глаза-то большие, мамкины».
Василий обнял малыша и, целуя в щеку, ласково спросил:
— Ты как, Сереженька, будешь меня звать?
— Дядя солдат!
— Нет, милый, зови меня папкой, и мамка скоро к нам приедет. Вот тогда заживем. Будешь звать папкой?
— А санки мне новые сделаешь?
— Все сделаю, милый.
— Хорош папка, мамке-то и письмишка не хотел написать. Да и сегодня, наверное, не зашел, — вступила в разговор Ильинична.
— Ну, насчет писем ты, мама, говоришь зря, я писал.
— Коли ты писал? Она каждый раз жаловалась, что писем от тебя нет. А она-то к тебе с чистой душой. Вон мальчишку бросила, к тебе в госпиталь поехала, — и, понизив голос, мать добавила, — золото ее здесь осталось.
— А ну-ка, покажи, какое там золото?
Мать принесла коробочку, завернутую в тряпку. Чилим стал разглядывать содержимое.
«А эти «обручи» как сюда попали? — подумал он, примеряя на пальцы обручальные кольца. — Уж и в самом деле, не выходила ли она замуж?»
— Ну, ладно, мама, спрячь подальше. Эх, хорошо бы в бане помыться, а то что-то чешется с дороги.
Мать ушла хлопотать насчет бани, а Чилим остался в глубоком раздумье. Он радовался, что Надя ездила к матери и помогала ей, что нашелся ребенок.
«Да, — вздыхал он, думая. — А я-то чем помогу матери? Что-то надо делать, куда-то устраиваться па работу. Если бы летом, то хоть рыбу поехал бы ловить, а зимой куда пойдешь? Ну, ладно, что-нибудь придумаем... Все равно без куска не останусь».
Глава двенадцатая
После долгого пути Надя, наконец, на перроне казанского вокзала. В солдатской шинели, с зеленым мешком за плечами и маленьким чемоданчиком в руке, она быстро шла к своему дому, а сердце учащенно билось от быстрой ходьбы и от предстоящей встречи с родными. Вот и дом их — в окнах темно.
«Вот хорошо, видимо, мама с тетей Дусей в лавке».
Но предположение Нади не оправдалось. Обе хозяйки сидели в потемках, сумерничали; мать расположилась на диване, привалилась головой к мягкой, обшитой бархатом спинке и дремала, а тетя Дуся дремала в своем излюбленном кресле-качалке. Поэтому они и не слыхали, как проскользнула в дверь Надя.
— Кто там загромыхал сапожищами? — грубо окрикнула Петровна.
– Солдат с фронта, — так же грубо ответила Надя, снимая мешок.
Мать услышала что-то родное в голосе и тут же вскочила, включая свет.
— Милая доченька!
— Вот и явилась ваша непокорная дочь, — снимая шинель, проговорила Надя.
Она стояла перед матерью, высокая, здоровая, в защитной гимнастерке и такой же юбке, улыбающаяся, с покрасневшими от мороза щеками.
— Настоящий полковник, жаль только, что нет усов. А вот сапожищи-то надо бы сиять, весь паркет исковыряешь, — произнесла Петровна.
— А ты, тетя Дуся, все та же осталась ворчунья, — заметила Надя.
— Да уж, какая была, такая и осталась... А на фронт от жениха никогда бы не убежала.