Буря на Волге
Шрифт:
— Большевик, сволочь! — истерично завизжал пьяный офицер с тонкими усами на прыщавом лице и выстрелил.
Чилим замолчал. Зажимая правый бок, он тихо опустился на трибуну. Несколько человек кинулись к нему, подхватили его, понесли в лазарет. Толпа загудела и, обезоружив офицера, уже хотела расправиться с ним. Но Кукошкин закричал:
— Ребята! Нельзя делать самосуда, надо отвести его в комендатуру!
— Какого черта! Решить надо на месте! — кричал Бабкин.
— Ребята, ребята! Так нельзя! — закричал Кукошкин. — Если мы его сами укокошим,
Группа солдат во главе с Кукошкиным, подталкивая в спину капитана, повела его в комендатуру. Сдав в комендатуру капитана, Бабкин с Кукошкиным быстро вернулись в роту.
— Закиров! — крикнул Кукошкин, заглядывая в палатку, в которой жил Чилим. — Ну, как Василий, жив?
— Жива! — ответил Ильяс. — Только был у него.
— Он разговаривает?
— Калякал, когда мы там был. Рана ему перевязал.
— Пойдем, проводи нас к нему.
— Айда, — быстро вылезая из палатки, сказал Ильяс.
Втроем они прибежали к госпиталю. Но к Чилиму их не пустили. Сестра пояснила, что он в тяжелом состоянии, ему нужен покой. Так они и ушли, не повидав своего друга. А ночью полк был уже отправлен на переднюю линию.
У солдат, занявших окопы, сегодня точно праздник. Погода самая праздничная. Кругом кипит жизнь, вокруг зеленеет. В синеве над полями вьется жаворонок со своей звонкой, ликующей песней, улетающей куда-то ввысь, к самому солнцу. С самой ночи еще не слышно было ни единого выстрела. Но ясно, эта тишина и радость долго длиться не могут. День клонится к вечеру. Солнце косит лучами, пронизывая еле заметные над окопами испарения от высыхающей земли. А по ротам уже отдан приказ командира полка: подготовиться к ночному наступлению.
Полковник Ушнов сидит в своем крепком блиндаже, далеко в тылу, над развернутой картой боевых действий и слушает анекдоты своего адъютанта.
Вечер сменяется короткой теплой ночью. Грохнула пушка, за ней другая, Просвистели, проулюлюкали над головами солдат снаряды, где-то впереди, в темноте разорвались они глухими ударами. И снова выстрелы. Все вокруг наполнено пороховым удушливым дымом. Подается команда — тягучая, пронзительная:
— Вперед, в атаку, ур-р-ра! Ур-р-ра!
Непрерывное «ура» смешивается с ружейными выстрелами, пулеметными очередями, с шипеньем ракет, криками раненых и стонами умирающих.
Неприятель тоже не спал. Застрочили его пулеметы, заухали минометы, около проволочного заграждения то и дело грохали, вздымая клубы дыма и земли, фугасы. Оставив массу убитых и раненых, полк отступил в свои прежние окопы.
Командование еще раз приказало повторить операцию, и опять тот же результат. А в середине июля был получен приказ оставить и эти окопы. Командиры торопили солдат, так как отступал не только один полк; откатывались к своей старой границе несколько дивизий.
На вторые сутки отступления солдаты узнали, по части русских войск находятся в окружении.
На шоссейных дорогах тянулись в три ряда обозы, на всех мостах создались пробки. Начальство торопилось выбраться вперед и удрать. Полковник Ушнов катил впереди полка на панском фаэтоне, запряженном в дышло двумя плотно упитанными иноходцами. Он часто кричал на кучера Кадникова и толкал его в спину ножнами шашки.
— А ну, живей! Живей погоняй, сучий сын! В плен хочешь сдать меня, мошенник!
У кучера, здоровенного солдата, то и дело свистел в руках хлыст, оставляя рубцы на крупах иноходцев.
Ночью лошади вырвались на свободную дорогу и понеслись в галоп. Полковник привстал с сиденья — не то посмотреть на дорогу, не то дать нагоняй кучеру, но дорога круто повернула влево, и лошади сделали сильный скачок. Что-то треснуло, что-то хлопнуло, фаэтон накренился, но Кадников сумел выправить и, не оглядываясь, все гнал и гнал. Почувствовав, что фаэтон легко подпрыгивает на выбоинах, кучер оглянулся: полковника в фаэтоне не оказалось. Кадников хлестнул лошадей и погнал дальше.
Ушнов на повороте вывалился из фаэтона и, скатившись под откос, воткнулся в болотную жижу. Из-за тучной комплекции Ушнову не удалось выкарабкаться, он все глубже оседал в трясину.
Мимо проезжал интендантский обоз. Один ездовой услышал во тьме крик:
— Погибаю! Братцы, помогите! Спасите, братцы!
— Кто тут орет? — спросил, соскакивая с повозки, солдат.
— Помоги, браток, солдату! — ответил полковник.
— Солдат, так можно вытащить, — ворчал, спускаясь с откоса, ездовой.
— Сюда! Сюда! Направо! — кричал полковник.
— Вижу, — сказал солдат, хлюпая ботинками в болотной жиже. — Ну-ка, давай руку. Ну, брат солдат, ты, видно, на кухне воевал, больно тяжел...
— Нельзя ли полегче? Так руку вывернешь. Ох, моченьки моей нет! — стонал полковник.
Подхватив его под мышки, солдат помог ему взобраться на парную повозку и только теперь разглядел на плечах спасенного полковничьи погоны. «Ах, черт побери, как это я раньше не разглядел», — думал солдат, узнав своего командира полка.
Утром был привал на кормежку лошадей. Полковник, не найдя своего фаэтона и кучера, ходил в обозе грозный, как туча.
— Ты что, сволочь, весь грязный? — рычит он на солдата, намереваясь поддеть кулаком в зубы.
— Нельзя ли полегче, господин полковник? Так можно руку вывернуть, — напоминает солдат.
— Ах, это значит ты? Ну, ну, прощаю, — ворчит полковник, узнав своего спасителя.
Но в это время невдалеке разорвался снаряд.
— По коням!
Все кинулись на повозки и погнали дальше. Снаряды начали рваться около самой дороги, подкашивая людей и лошадей.
На седьмые сутки отступление было приостановлено. Снаряды перестали падать, войска уже вышли на старую русскую границу. На этой позиции полк закрепился надолго. Ни отступать, ни наступать приказа не было. Да и неприятель успокоился, перестал стрелять и продвигаться дальше, видимо, тоже был не намерен.