Буря
Шрифт:
Элсар-Сильнэм, в облике орка, как развели они костер, так и сидел, низко нагнувшись над ним, пристально вглядываясь в движенье огненных духов. Он сидел без всякого движенье, не издавал ни единого звука; и, когда на пригашение Вероники, отведать приготовленного зайца (Элсаром же и пойманного) — он ответил: «Нет» — на него и внимание перестали обращать, как бы и забыли, увлеченные своими чувствами — при этом его долю зайчатины, все-таки, оставили рядом.
Рэнис созерцал лик Вероники, и с таким, неожиданно в самом себе пробудившимся нежным чувством, что и девушка, не могла, наконец, не повернуться, и, обхвативши его за шею своими легкими ручками, поцеловать в щеку — прохладная дрожь разбежалась от места этого поцелуя; Рэнис, очень волнуясь, тихим, дрогнувшим голосом произнес:
— Я должен сказать тебе кое что.
— Да? Что же? — и ее голос дрогнул…
Тут на них налетел какой-то прекрасный вихрь, который сродни был переплетенью бликов костра и лунного света — такой же легкий, и неуловимый, он подхватил их, и они сами не заметили, как побежали куда-то — не помнили они этих мгновений, но очнулись, стоявшие обнявшись, шагах в тридцати от опушки, в кругу из поднимающихся на пол метра, гладко обточенных камней.
Как же трепетало сердце Рэниса — он, привыкший к яростным порывам, и не подозревал, что могут быть такие вот чувства, совсем не похожие на те, к которым он привык. И он чувствовал, что в любое мгновенье вновь может налететь на них такой же порыв, и вновь будет что-то настолько прекрасное, что потом, в обычном состоянии, этого уже и вспомнить будет невозможно.
Как же ему было хорошо рядом с Вероникой! Как же на сердце светло, от любви ее; он чувствовал себя по настоящему счастливым, но, все-таки, на сердце его была печаль и боль — он решил, что надо, все-таки, рассказать ей все. Ведь, он очень любил своего брата Робина, и не мог так предать его, тем-более, что теперь он понимал все его чувства.
— Вероника, вот что я тебе скажу: я совсем не тот, за кого ты меня принимаешь.
Видя, что девушке эти слова причинили боль, он заставил себя смотреть прямо ей в глаза (а было страшной мукой, видеть, что слова причиняют ей боль) — и поспешно продолжал:
— Нас три брата близнеца. Тебя любит Робин. Ты должна была знать, тебе Ячук должен был передать: у него только один глаз, и нос разодран от удара кнутом — а так бы мы все были на одно лицо. Это он тебя так любит, это он тебе стихи присылал… И я теперь прекрасно его понимаю!.. Вероника, будем же друзьями, но…
Очи девушки были совсем близко, и от их взгляда, чувствовал Рэнис на своем лице такую прохладу, словно все это были поцелуи, и он вздрогнул, как уже мучительно будет им расстаться; девушка, едва ли не касаясь его губ своими, шептала, таким трепетным голосом, что Рэнис и вздохнуть теперь боялся, и в какое-то мгновенье даже удивился: что эта за сила такая, за небольшое время переродившая его некогда гневную душу. А Вероника шептала:
— Нет, нет — я не знаю, что такое говоришь ты. Как же так, когда я люблю тебя? Тебя одного, единственного; и чувствую, что ты и есть любовь моя?
Рэнис даже и не нашелся, что ответить, и долгое время смотрел в ее очи; потом, нашел в себе сил оглянуться: увидел нежно обрамленную лунным светом снежную долину, увидел эти камни, в круге которых они стояли; и так все это было сказочно, непревычно ему прекрасно, что он улыбнулся — и, обернувшись к Веронике, увидев ее, с такой надеждой на него смотрящей, с такой любой сильной и преданной, что вновь почувствовал, как этот неуловимый, легкий вихрь охватил его, и он поцеловал ее.
А она, чуть отстранившись, и плача, но уже от счастья, зашептала:
— Ты только никогда не говори больше этих слов. Я так люблю тебя! И что же может разлучить нас теперь? Мы будем вместе, пожалуйста — поклянись мне.
И Рэнис не нашел каких-то слов, чтобы сказать ей «нет». Легче ему было принять смертные муки, чем вымолвить это: «нет». Он еще попытался сказать: «Я буду тебя любить, и оберегать, как сестру» — однако, и это у него не вышло — и он почувствовал себя одновременно и слабым, и могучим творцом, способным на великий свершения…
И вновь ее легкие руки обвили его за плечи, и вновь нахлынули прохладные поцелуи; и вновь захлеснул их лунный свет, и вновь не чувствовали они ни времени, ни пространства. Кажется, шептали друг-другу какие-то слова — и слова те были несвязны, обрывисты, но самим им казались прекраснейшей музыкой.
Где-то в этом вихре, Рэнис вскричал громко: «Вероника, люблю тебя!» — и, конечно же, не знал, что слова эти услышал и Элсар, который отошел от костра, и стоял теперь на лесной опушке, и, прислонившись к дереву, видел все. Ухмылка искажала его орочью морду, а в глазах сияло бешенство — и сияло с такой силой, что только чувства Рэниса и Вероники, как противоположные ему, можно было привести с ним в сапостовление.
А смотрел он поверх их голов, на восток, прямо в лунные очи. И едва слышное шипенье вырывалось из его глотки:
— Что же — все движется, как я замыслил… За двадцать лет моих мук, они поплатятся сполна… — тут он замолчал; стал подобен ледяной статуе — он прислушивался к чему-то, и, наконец, проговорил громче, торжественным, леденящем голосом. — Они движутся — все движутся к своей судьбе, и с востока, и с запада; и все сойдутся… и кровью, и слезами, и темными веками обернуться эти поцелуи… А я — я, быть может, мог бы спасти хоть этих двоих, но нет-нет, пусть и они хлебнут горя. И, если уж мне суждена тьма — мы уйдем туда вместе…
Часть 2. Слепота
К западу простирались снежные, темно-голубые, с серебристыми блесками поля, ну а с востока чернели на фоне звездного неба великаны — Серые горы. И, хотя Луна уже скрылась за горными вершинами, над ними еще вздымалось ее легкое, серебристое свеченье, словно бы там, по ту сторону гор, жило целое море из лунного света. При этом, большая часть небосклона была черна и до такой глубокой чистоты, что, так и хотелось созерцать эту заполненную звездами чистоту — каждый почувствовал бы, что свет этот, подобно водопаду несущемуся среди горных уступов, и смывающего грязь с тела — подобно ему, он смывает что-то тяжелое, ненужное с самого сердца, с души.
Нет — не смотрела на звезды та девушка с длинными, золотистыми волосами, которая во всю прыть гнала своего коня, именем Огнив. Ее густые пряди развивались на холодном ветру, но она не чувствовала холода, несмотря на то, что одета была легко. Глаза ее сосредоточенно сияли, и в них была такая ярость, такая жажда возмездия, что удивительным казалось, как это возможно на таком прелестном, девичьем лики. И, надо сказать — ярость эта даже и шла к ней — даже и в этой ярости было что-то чистое, что-то такое наивное, детское — ярость была без желчи, без хитроумия и подлости — было в этой ярости много от таких стихий, как буря, как шторм на море, когда наполненные грохотом, валы разбрызгивая облака стремительных брызг обрушиваются на прибрежные камни, многое было от грозных темных туч, которые, клубясь, плывут по небу и наполняются из глубин своих отсветами молний, а иногда и выплескивают до самой земли их сияющие лучи — не правда ли: картины на которые нельзя смотреть без трепета душевного, но от них трудно оторваться — есть что-то завораживающее, близкое человеческому сердцу в гневе этих стихий — таков был и лик этой девушки — и на нее нельзя было смотреть без трепета, и от нее невозможно было оторваться…