Буря
Шрифт:
Тогда она подползла к краю, и стала разглядывать. Описывать это чудище не имеет смысла, так как описывать и нечего — можно представить какое-то хаотическое нагромождение плоти, в котором чувствовалась огромная силище — плоти темной, покрытой слизистой пленкой; плоти то раздувающейся, то сужающейся. Отвратительная, зловонная тварь, и один вид ее поверг бы какую-нибудь жительницу равнин, в ужас — Аргония привыкшая ко всяким ужасам, от одного вида которых у иного волосы бы дыбом встали — ни сколько не смутилась, не поморщилась и от отвратительной вони. Огляделась и вот уже придумала что делать.
Дело в том, что одна из многовековых елей, склонялась как раз над тварью — древо уже отжило свой век, многие корни были разорваны, иные — вымыты весенними водами, и оставалось перерубить лишь несколько корней и тогда эта многотонная громада, упав вдоль оврага, должна была погрести под собою и чудище. Итак, Аргония приблизилась
Тут же, огромное древо стало заваливаться — и Аргония замерла. В голове ее билось: «Как же медленно оно падает! Ведь, сейчас вырвется!» — однако, чудище еще не совсем очнулось ото сна, а от прорывающихся бликов солнечного неба, ему становилось дурно, и оно не разобравши, сколь массивный ствол на нее валится, вздумало, оттолкнуть его щупальцами, однако — не тут то было — щупальца подогнулись, а многотонный ствол рухнул как раз на тело, раздался отвратительный звук, как будто лопнуло множество, наполненных слизью шаров. Аргония еще успела крикнуть, девочки, которая так и не ушла дальше чем на двадцать шагов: «Зажми уши!» — а затем раздался вопль столь громкий, что вздрогнули дерева, и посыпали с себя снежные метели — вопль еще не умолкал, и ничего, за снежной круговертью не было видно. И вот вырвался черный отросток, ударил, раздробив землю, рядом с Аргонией, вот вновь взметнулся вверх, и вот вновь обрушился, дернулся, и неожиданно — обвился вокруг тела девушки. Она то думала, сейчас отбежать в сторона, она уж верила, что выиграла в этом бою — в одно мгновенье, щупальце сжалось так, что затрещали ее ребра. Затем — взметнули куда-то вверх — все сильнее-сильнее сжимались, наконец она почувствовала острую боль в груди — от такой боли у иного вопль бы вырвался, однако, Аргония была приучена к любой боли, и сжавши губы нанесла могучий удар, так что щупальце было наполовину перерублено. Вой повторился, чудище судорожно передернулось и выпустило свою жертву. Аргония почувствовала, что летит в воздухе, а в следующее мгновенье уже повалилась в сугроб, и тут же вскочила на ноги — она не выпустила из рук оружия, однако, чувствовала, что прежних сил уже нет, что ребра ее переломлены, и что каждый вздох отдается такой болью, что темнеет в глазах.
Все-таки, она видела, что снежная метель улеглась, а со дна оврага (она отлетела от него на десять метров) — вновь и вновь судорожно вздымаются щупальца. Наконец, сопровождаемое треском, вырвался оттуда многотонный ствол, и, переламывая молодые деревца, отскочил в сторону. Стало выползать чудище — из раздробленных внутренностей рывками вырывалась слизь, и, с шипеньем въедаясь в снег, поднимало в воздух жгучие, плотные пары. Аргония стало было отступать, и тут почувствовала, что ее руку обхватила другая, маленькая ручка. Она обернулась, и, конечно же, увидела стоявшею пред ней девочку, та плакала, и шептала:
— Я все, все видела… вы героиня… вы… — но тут все потонуло в вопле.
Аргония, повела ее было за собою, стала приговаривать:
— Эх, ты, маленькая. Говорила же тебе: уходи — нечего здесь тебе делать. А ты вот не послушалась… Быстрее же, быстрее…
Но Аргония уже сама не могла идти быстро, и, чувствуя, как слабеют, подгибаются ноги, как струиться по телу кровь, прошептала:
— Ладно, ты беги — исполни, что повелела. Беги, беги — что силенок у тебя есть — все беги.
Но девочка ее не слушалась, и теперь, когда Аргония упала на колени, обхватила ее ручками за шею, и плача, зашептала:
— Нет, нет — ни за что вас не оставлю. Вы чудище победили, вы родных моих спасли. Я люблю вас! Никуда не побегу, я вас защищать стану…
Острая жалость, огромное нежное чувство, к этой девочке — все это, вспыхнув в Аргонии, уже переросло в любовь — она даже и не ожидала от себя таковых чувствах, и знала, так же, что не подобает такие чувства испытывать воину, однако, вот ничего не могла с собою поделать и, прошептавши еще раз: «Беги» — стала, опираясь на меч, медленно подниматься. Подняться было мучительно трудно, и почти невозможно вдохнуть в ноющие легкие хоть глоток воздуха. Все-таки она поднялась и развернулось к чудищу, смогла приподнять меч, и прошептать: «Пусть я умру, но не на коленях!» — тут часть этой твари взметнулась вверх, а, затем, вытянулась к ней целым клубком извивающихся щупалец. И вновь пробралась вперед девочка: она встала прямо перед Аргонией, и выкрикнула чудищу какие-то угрозы — голос ее дрожал от страха, она рыдала, едва в снег не падала, но, все-таки — стояла, защищала ту, которую успела уже всем сердцем полюбить.
— Отойди, прошу тебя… — вымолвила Аргония, сама едва не плача — так как чувствовала, что сил совсем мало, и, единственное, что сможет сделать — нанести какой-нибудь один удар, только больше разъярить раненную тварь. И больно ей было не за свою жизнь, но жизнь этой девочки.
Аргония еще успела оттолкнуть ее в сторону, и тут дрожащие щупальца оказались прямо напротив ее лица. А в следующее мгновенье, между ними появилась между ними некая тень — она прыгнула откуда-то в стороны, и в руке тени была метров двух еловая ветвь, вся объятая пламенем, отчаянно трещащая, выбрасывающая из себя клубы белого дыма — вот тень размахнулась, и ветвь обрушилась на вытянутые щупальца — вверх взметнулись веера искр, щупальца судорожно отдернулись, но вот одно из них, отделившись от общей массы, вытянулось, и схватило девочку, которая, защищая Аргонию, то же бросилась вперед, и встала рядом с этой таинственной девочкой. Но вот тень перебросилась на наглое щупальце, оседлало его, и принялась, что было сил, потчевать ее своей ветвью. Щупальце выпустило девочку отдернулось; и тут все чудище, похожее теперь на разорванный студень, дребезжа, извиваясь бессчетными отростками, поднялось пред ними на дыбы — и тут только стало видно, насколько же оно на самом деле здоровое — оно вздымалось метров на десять, а то и на пятнадцать. И вот тень метнулась под эту живую смрадную стену — казалось, что сейчас вся эта масса обрушиться, погребет под собой и пламень и фигурку — уж очень жалким казался этот пламень, против всей стены. Однако, чудище обезумело от страха: никогда еще не доводилось ему сталкиваться с таким сопротивление, ни когда еще на него не нападали с огнем, и вот оно развернулось, и, болезненно завывая, переламывая те деревья, которые попадались на пути — бросилось в сторону.
Здесь, скажем сразу, что раны нанесенные огромной елью оказались смертельны, и чудище проползло еще несколько верст, а там, завалилось в какой-то овраг, где простонало еще несколько дней, да так и околело…
Аргония уже не видела чудища — все ее внимание было обращено на фигуру с факелом. Вот и догорающая ветвь была отброшена в сторону, и, вот он развернулся (она уже ясно видела, что это юноша) — пошел к ней. Она сразу поняла, что этот изуродованный о котором немногим раньше говорила ей девочка — она, привыкла ко всяким уродствам, однако — этот был, пожалуй, наиболее жутким — что-то болезненное было в глубоком и частом переплетенье шрамов, в этом разорванном на две половины носе — что-то такое хаотично-бессмысленное, сравнимое разве что с тем чудищем, которое они недавно отогнали.
И око. По этому оку, а потом и по черным бровям, и по черным густым волосам, она и узнала его — она отдавала себе отчет в том, что находится в состоянии близком к бредовому, но, все-таки, была уверена, что — это именно он, что ей не привиделось. Такое око не могло привидеться; только сама жизнь могла породить нечто столь жуткое, и в то же время… прекрасное! Могло ли ей привидится это выпуклое, от напирающей изнутри страсти око. Нет — увидевши раз, она знала, что увидит и во второй, когда встретится с этим ненавистным врагом. И ей все равно теперь было, как за ночь он успел получить такие страшные раны, и двигаться так уверенно будто их и не было вовсе — она ненавидела его — ненавидела всеми силами души своей — она жаждала сейчас же вырвать его сердце и принести к отцу. Она смогла сделать несколько шагов навстречу к нему, приподняла клинок — но тут от яростной страсти своей, сделала неосторожный глубокий вдох, чем тут же и поплатилась — боль разорвалась в легких, и она стала заваливаться в какую-то темную пропасть, при этом все еще шепча: «Ненавижу! Ненавижу тебя, подлый убийца!»
Робин (а это, конечно же был он) прекрасно видел выражение ее лица — и тут ничего не мог поделать, со страстную своею натурой — он сразу же и влюбился в нее! Какое это было чистое, сильное чувство! Разве же мог он не влюбиться в самое прекрасное, после Вероники, создание? Разве же мог он совершить такое насилие над своим, с такой силой жаждущим любви сердцем? Он, ведь, принял то чувство которое увидел на лице ее за сильную, преданную любовь к нему — и действительно, какое еще иное чувство могло сделать лицо таким прекрасным? Мог ли он предположить, что это чувство прямо противоположное, что это — все поглощающая ненависть?..