Буря
Шрифт:
Но вот половина пирога была съедена, вторую половину, она убрала в карман. И вот ушло то добродушное, нежное, истинное девичье — вновь она была воительницей. Вот пошла вперед, и шла так легко, так бесшумно, что даже если кто-нибудь целый день провел в этом тихом лесу, и, вслушиваясь в тишину, улавливал бы даже, как отдельные снежинки ложатся на белые шапки деревьев — даже и такой настороженный человек, не уловил бы ни малейшего звука. На снежном пласту оставался за ней след, но такой, что и приметить то его было трудно. При этом, девушка двигалась очень быстро, едва ли не бегом.
Сначала ее окружали увитые белыми варежками кустами, затем, неожиданно, поднялись могучие, древние времена, которые высились здесь еще в те времена, когда Горова и в помине не было.
Бесшумно двигаясь, она настороженно вслушивалась — ни один звук не ускользал от ее внимания — она слышала, как опадает с ветвей снег, слышала как журчит, прикрывшись от холода ледовым панцирем, ручей в овражке; слышала, как за многие версты, где-то в Серых горах тоскливо воет волчья стая. Но как же был тих большой лес! Она охотилась здесь в прежние зимы, и тогда лес жил — и слышны были шаги лисиц и зайцев, оленей и волков; тогда, на ветвях можно было видеть россыпи снегирей, а из снежных сугробов, из под самых ног, с громким хлопаньем крыльев, разбрызгивая снежные веера вылетали тетерева — теперь ничего этого не было — лес замер в напряжении, словно бы вымер, и, несмотря на солнечные водопады, которые среди ветвей прорывались, несмотря на золотистые блики, которые живыми коврами переливались на лесных полянах — несмотря на это, Аргония чувствовала, что лес болен, что где-то среди ветвей затаилась боль и злоба, что, несмотря на видимый покой, в любое мгновенье можно ожидать нападения.
Так, ни на мгновенье не останавливаясь, но передвигаясь почти бегом, погружалась она в лесные глубины уже более часа, и тут услышала какое-то движение впереди; замерла — действительно — кто-то бежит быстро. Тогда Аргония отпрыгнул за стоящий поблизости ствол исполинского, темного дуба, и, вжавшись в кору, бесшумно выхватила свой клинок, все еще темный от спекшийся крови. Ожидание было недолгим, и она уже поняла, что это не чудовище — у чудовищ не такое легкое, словно бы молящее о чем-то дыханье.
Аргония не стала выступать из-за дерева, но, когда рядом пробежала девочка, негромко окрикнула ее. Девочка вскрикнула, и резко обернувшись упала на снег; тут и Аргония резко обернулась, так как услышала, вырвавшийся из глубин леса вопль. В этом месте местность пологим скатом уходила метров на двадцать вниз, и потому дальнейшая тянущаяся до самого горизонта часть леса была хорошо видна: сверкающие небесным многоцветьем снежные шапки, на кронах деревьев были подобны уходящим куда-то вдаль, промерзшим в одно мгновенье, морским валам. И вот в одном месте, не далее чем в версте от них резко взвилась большая воронья стая — темным облаком, со все нарастающим карканьем двинулась на них — скоро их крики стали оглушительными, и вот они пронеслись над головами, подобно настоящей грозовой туче.
В это время, девочка подбежала к Аргонии, и, обхвативши ее за рукав, горько заплакала, наконец, закричала:
— Бежимте! Оно идет! Опять! Опять!
— Тихо. — повелела Аргония. — Своим криком ты только привлекаешь его. Оно, видно, заснуло, а ты, первым своим криком разбудила. Рассказывай, что знаешь.
Девочка горько заплакала, и, некоторое время ничего не могла выговорить. Аргония прервала ее рыданья:
— Сейчас не время. Я должна знать все, что ты видела. Расскажешь, тогда поборю чудовище.
— Поборите? Правда? Правда? — тут на личике девочки засияла улыбка. — Значит, все вернете? Да — вы такая сильная; вы сможете. А я то, с маменькой, с папой, с двумя сестрами да со старшим братом жила в доме, мы хорошо жили — папа в лесу охотился, и за лесом следил.
— Так ты лесникова дочь? Я же у вас в прошлом году гостила.
— Да, да — я вас узнала. Во время большой охоты — я тогда совсем маленькой была, но я вас запомнила. Вы очень добрая; не такая, какой кажетесь… Я потому к вам и подбежала теперь — я вам верю. Мы очень хорошо жили, а вот неделю назад отец весть принес, что в лесу поселилось чудище страшное-престрашное, посылал он ворона с письмом к государю, и устраивалась на то чудище охота, да оно всех охотников перебило — с тех пор мы из дома и не ступали. Сидели, на всех замках запершись, еле свои запасы — благо, что у нас их в достатке. А накануне я провинилась, и не стану говорить как, потому что вы посмеетесь. В наказание заперли меня в комнате, а я то там сижу, сижу — вдруг, такой грохот со двора, в горнице сестра закричали, я слышала, как отец и братья за оружие схватились. А тут новый удар, и такой силы, что весь дом вздрогнул. Тут в горнице все загрохотало, братья мои и отец закричали, никогда я не слышала, чтоб они так кричали! Но страшнее то всего было шипенье, которое вслед за тем раздалось — да ни одна змея так не шипит! Ту то я кричать стала, да и забилась под кровать, не знаю почему чудище меня тогда не нашло. Вот лежу, слушаю, плачу — вроде, смолкло все. Тогда выбралась я потихоньку из под кровати; выглянула, а там то… так мне страшно стало, что я поскорее под кровать забилась, да еще горше прежнего зарыдала. Но и это не все: потом какие-то крики раздались — да такие, будто сотня чудищ к нам набилась. Страшно мне — жду, минутки то так медленно тянуться… А тут, слышу, вошли в мою комнату — взяли меня, я взглянула — вроде доброе лицо; меня уж на кроватку уложили, но тут увидела второе лицо — вот уж настоящее чудище: с одним глазом, без носа, все лицо в оврагах; ну, стали меня удерживать, а потом — колыбельную запели. Я уж устала, сама едва не уснула, но, все-таки, поборола сон, притворилась только спящей, а, когда они захрапели, так поднялась потихоньку… горницу то уже прибрали, а, все равно, там жутко-жутко. Люк в подвал был распахнут, взглянула — а там много таких чудищ спят — все в нашей еде перемазанные, такие страшные-страшные, ни на кого не похожие. Я то и бросилась бежать, а еще то, тогда темно было — все это время бежала не останавливаясь — так то мне страшно было; все казалось, что чудище это за мною по пятам гонится. Так я устала, что и дорогу потеряла… А вы освободите, всех родных моих?..
Аргония понимала, что девочка уже осталась сироткой, и хотела было сказать ей об этом прямо, как и привыкла говорить, однако, сдержалась, почувствовавши жалость; произнесла:
— Иди к лесной опушке, там кликни: «Порыв!» — и примчится конь — скачи на нем до Горова, и там расскажи все.
— Нет, нет — пожалуйста. — взмолилась девочка. — Теперь никуда я не хочу бежать! Нет, нет — я должна домой вернуться… Пожалуйста — не отсылайте меня.
Аргония, как государева дочь, хотела возмутиться за такое неповиновение, однако, вновь ей стало жаль девочку, и вспомнился яблочный пирог — она спросила, не проголодалась ли девочка, и, когда та утвердительно кивнула, протянула ей оставшуюся половину. Девочка, с большим аппетитом эту половину скушала, и проговорила:
— Мама то же яблочные пироги готовила. Я их очень, очень любила…
Аргония не слушала ее, она размышляла: «Кто эти неизвестные? Быть может, второй отряд тех негодяев, а, быть может, тот самый отряд? Связаны ли они с чудовищем?.. Нет — вряд ли: чудовища не служат восставшим рабам — они на них охотятся. А, быть может, среди них есть ОН». И тут лик ее запылал таким сильным чувством, что можно было подумать, будто она влюблена — на самом то деле ненависть изжигала ее.
Вот она проговорила резким, отрывистым голосом:
— Что ж пойдем. Веди меня к своему дому; ступай так тихо, как только можешь, и не вздумай ничего говорить.
Они спустились с холма, и вскоре, пошли в окружении больших сугробов, которые навалены были между деревьев — каждая из этих снежных горок могла таить за собой чудище; но, в то же время, Аргония знала, что ни одно из чудищ не любит такого вот яркого дневного света, а золотистые блики на снегу должны быть для них просто губительны.
Так она шла оглядываясь, и, вдруг, девочка схватила ее за рукав, с силой дернула, Аргония только взглянула на нее, и вот увидела расширенные от ужаса глаза — девочка едва не плакала. Аргония нагнулась, и тогда ворвалось едва сдерживаемое, едва не переходящее в крик шептание: «Там оно, там. Вы посмотрите…» — и она вытянула руку к глубокому оврагу, который был в нескольких метрах от них. В этом месте над оврагом склонялось несколько массивных елей, отчего дно погружалось в полумрак, и там, в этом полумраке размещалось то, что девушка приняла сначала за исполинский пень — нет — это был вовсе не пень — вот один из «корней» его пошевелился, изогнулся лениво. Впрочем, и пнем это создание было бы называть неуместно — быть может, при первом взгляде и вспомнился пень, однако, разглядывая дальше ясным становилось, что упоминание такой формы как пень здесь столь же уместно, как колодец, или дом — на самом деле никакой формы не было, и не понять было, где голова, где туловище — просто ком из вздутий и отростков — даже и размеров этой твари было не определить, но размытые ее окончания терялись где-то во мраке.
Тогда Аргония прижалась губами к уху девушки, и зашептала так тихо, что и та едва услышала эти слова:
— Теперь — отходи; и отходи как можно тише. Смотри не тресни ветвью. А, если, что со мною случится — беги из всех сил на опушку, крикни коня, и скачи, скачи в Горов, расскажи там все государю — он тебя отблагодарит за любую весть. Любая весть лучше незнания.
Девочка кивнула и стала осторожно отступать в сторону, Аргония же легла на снег, и неслышно поползла. Все усиливался резкий запах, а, когда она подползла уже почти к самому краю, раздался и пронзительный крик, какой уже слышала она — тот самый крик, который вспугнул воронью стаю — теперь этот вопль был совсем близко, и девочка, которая еще не успела далеко отойти, вскрикнула, и с плачем повалилось в снег — Аргония замерла, и пролежала без всякого движенья, и почти не дыша — несколько минут — нет, больше не было +никаких звуков. Видно, эти страшные вопли были лишь храпом этого чудища.