Буря
Шрифт:
Я еще несколько новшеств для них ввел — например: дым не лачугу заполнял, а в трубу уходил. Когда то был раб, теперь стал богом — для меня даже какую-то религию стали придумывать. Называли меня посланцем кого-то, говорили про мученья мои за них… я все эти глупости поскорее пресек — благо уже обладал достаточной для этого властью.
Но смотреть на них, все ж, жалко было: такие то они жалкие, а, все ж, и благородные. Не держал я зла за свои мученья, так как видел, что они сами гораздо больше моего мучаются, да в них и самих никакого зла не было. Я еще многому их научил, и тогда избрали они меня своим правителем, и такой славой, такой преданностью окружили, какая никому из прежних их правителей и не доставалась. Собрал я их как-то на ледовом поле, и пришла толпа огромная — тысяч в двести; хорошо — поле то ледяными стенами окружено было — голос мой от стен отскакивал, и все его слышали. Вот что я говорил:
— Хорошо: научил я вас рыбу да птиц ловить. Что ж далее? Что живете вы среди льдов этих, будто это ваш дом
Много чего еще тогда я им говорил. Больше то все восхвалял земли, и все то так искренно говорил, что у самого слезы на глазах выступили. Час, два тогда говорил, и все-то никак не мог остановиться. А они то отродясь таких речей не слыхали — стоят плачут. Мне никогда не забыть: предо мною каждый из этой двухсоттысячной толпы плакал! Слезы на лед падали, и все поле, после них, осталось словно пламенем изъеденное — выжгли, выжгли слезы их жаркие лед! А я то разрыдался под конец — так мне их жалко стало, так полюбил я этот кроткий народ. А они на колени предо мной рухнули — вся двухсоттысячная толпа — понимаете ли какая покорность — и еще раз говорю: они как несчастные дети. Святой народ! Ведь, все до единого в умиление пришли — и не было там каких-то гордецов, ни заговорщиков — все они полюбили меня, как только можно было полюбить. А потом то зарокотала толпа, и слышал я: „Веди! Веди нас!“ Они готовы были выступить в тот же день — бросить все… Впрочем, что им бросать было? Свои лачуги?..
Теперь весь народ объединился: представляете ли вы, как это здорово, когда все, все охвачены одним трепетом; когда все на улочках друг другу, как братья и сестры — у всех один трепет, одна цель. Это же прекрасно! Это же — как рай!.. Нет, право, не могу ни сказать — что там Валинор: ну сытно там, ну красиво, ну благостно. А у нас то, в холоде, в голоде (ибо голод все-таки остался, хоть уж и значительно лучше, чем прежде было) — у нас то не хуже этого Валинора. Думаете, кто-нибудь обращал внимания на этот холод да голод? Все постоянно любили — и это было Высокое, Чистое чувство. Вы понимаете — в каких-то сытых городах может и не быть такого единения, и среди красоты может быть Ад, если разобщены люди, если нет у них общей цели, но живут так, проходя мимо… А у нас то рай! Рай! Вот представьте — идешь ты по улице, и в каждом, каждом видишь любимого брата и сестру, и знаешь, что он пылает тем же, чем и ты — отдает так же все силы этому! Представьте — тот трепетный первый чистой, святой любви, какое волнение и восторг, когда ты стремишься и когда ты встречаешь любимого человека, а там, в этом раю нашем — это чувство к каждому! Постоянно это чувство!.. Как солнце, как весна на нас снизошла!.. Ведь знаете: говорят, что в райских кущах время летит незаметно — так и у нас это происходило. Ни одного мгновенья даром не проходило — все в деятельности, все в подготовке к походу. Раньше они спали часов по двенадцать, а то и более — некоторые, как медведи залегали в спячку, на целые месяцы, и все затем, чтобы окружающего не видеть. Теперь то спали часа по три-четыре, и никто не зевал — для них все это было, как прекраснейший сон. Они любили, они стремились к свету.
Отправлялись группы разведчиков: на юг, на восток — приходили с такими известиями, что на юге проходят большие армии орков, ну а на юго-востоке (а для всего Среднеземья — безмерно далеком севере) — видели они издали горы, столь огромные, что вначале и поверить не могли — в самом ли деле это горы, или же стена, что над миром дыбиться, да окружает его непреступно, со всех сторон. Меж нами и горами этими, оставалось леденистое плато верст в семьдесят шириною, и было оно воистину страшнейшим препятствием. Я уж не стану рассказывать про все те ужасы, которые ждали нас по пути: Алия и сама знает, ну а братья вскоре все сами увидят.
Конечно, я понял, что это именно то, что было надобно мне, да и им тоже — конечно же, когда вернулись и рассказали все разведчики, я велел ускорить сборы, и через несколько недель двухсоттысячная армия вышла. Наш лагерь мы разбили у северной окраины смертоносного плато, в ледяной лощине верх которой всегда сокрыт льдом — так что ваши дозорные, Алия, и не видели нас.
Минуло семь лет моих странствий. Куда ж ушли остальные пятнадцать, когда разделяло нас лишь сотня верст, спросите? На подготовку — ибо я понимал, что в твое королевство так просто не проникнешь, Алия. Много я передумал, наконец решил так… (я сейчас расскажу все, ибо уж почти все свершилось, и не остановить ничего) — пусть один отряд пробивается через льды, ибо тогда внимание всех стражников ваших будет обращено к нам, но будет и еще два отряда.
Слышите ли удары эти? Это один из моих отрядов к вам прорывается — все кончились удары — слышите, какой теперь треск, да грохот пошел, как земля вздрогнула. А не знали вы, премудрая Алия, сколь много усилий мы приложили, чтобы к благодатной земле прорваться! Ведь разведчики наши и в бездну ущелий спускались,
А вон и второй мой отряд: видите, видите ли летучие шары эти многочисленные? И их трудолюбивый мой народ построил — смотрите — их десять сотен, а в каждой корзине — по сотне человек, великая сила, но, я конечно же знал, что из земли твоей поднимается теплая сила; я знал, что она отгонит эти шары вверх, а потому смотрите — смотрите!»
Во время рассказа Барахира, над многоверстными вершинами гор действительно показались шары, и то что их с такого расстояния, и с такой высоты было видно хоть в виде маленьких шариков, говорило уже об исполинских их размерах. Зрелище было величественное и грозное, невиданное для Алии: летящие близко шары образовывали черное облако, или же черный вал, который, перегнувшись через горные пики, грозился затопить Алию. И вот, когда они ступили в столб исходящего от земли света их, действительно, понесло вверх, однако, тут же устремились из них вниз якоря на толстенных канатах, которые казались тоненькими ниточками — якоря упали рядом (относительно, конечно — избили полверсты). И канаты, и якоря задрожали от напряжения, но вот — в шарах были открыты выпускающие жаркий воздух клапаны, и в несколько мгновений, образовалось над ними целое облако. Теперь они ослабли, но не настолько, чтобы падать к земле (а этого, конечно, и не требовалось) — тут, продолжало развиваться все, столь тщательно продуманное Барахиром — как раз в это время, выбравшись из расплавленного ледового прохода выбежал первый отряд — и эти Цродграбы подбегали к якорям, и начинали крутить те ручки которые к них были приделаны — а в якорях были устроены валы, на которые канаты наматывались и притягивали шары к земле — работа была не легкая, тем более, что предстояло их спустить с многоверстной высоты — но работали с такой самоотдачей, и ни на мгновенье не останавливаясь, что за несколько минут все шары были спущены. Теперь на каждом из валов были намотаны бесчисленные, многометровые канатные слои — каждый по много метров, а корзины, закрепленные к земле еще и новыми якорями выплескивали из себя многотысячные толпы Цродграбов. Кстати сказать, корзины эти были сделаны с крытым верхом, и со стеклянными окнами — представляли, таким образом, летающие дома — и это было предусмотрено Барахиром, ибо на той высоте, где довелось им пролететь, холод был таков, что ни Цродграб, ни любое иное живое существо не выдержало бы — и теперь, от них еще исходил леденящий холод.
У каждого шара построился сотенный отряд, и было таких отрядов ровно тысяча, а еще тысяча сотен вышла из расплавленного русла — сотни построились в тысячные полки, и, наконец, устремились вперед — видя окружавшие их чудеса, они испытывали восторг, но восторг этот был какой-то смутный: они не знали, как можно такими чудесами восторгаться, им было жутко прикасаться к деревьям, к цветам, к траве; а, видя облака птиц, слыша голоса зверей; чувствуя нежный свет, что из земли поднимался — они не представляли, как с этаким райским чудом можно жить все время. Они даже смотреть на всю эту красоту боялись, а у некоторых так, вдруг, забилось в груди, что пали они бездыханными. Впрочем, падали не только от неизведанных, разрывающих чувств, но и от жара — ведь для них, привыкших к лютому морозу, теплый воздух Алии казался знойным, падали и просто от запахов — слишком много их было, слишком сильными казались они Цродграбам — однако, как и было условленно ранее: все они устремлялись к центру Алии…
И во время рассказа, и в то время, когда тысяча шаров устремилась к ее земле, ничто не изменилось в лике Алии: оставался этот лик таким же задумчивым, спокойным и прекрасным — казалось, Барахир не сообщил ей ничего нового; казалось, что все это она давно уже знала.
Дьем-астроном, Даэн-музыкант и Дитье-художник были, конечно, сильно встревожены этим рассказом, но Даэн и Дитье даже и не осознали еще происходящего — поняли только, что все изменилось, и бесповоротно изменилось в их до этого дня такой светлой жизни. Один Дьем, наиболее среди всех рассудительный, осознал все в полный мере, и от этого, несмотря на некоторую сдержанность свою, не мог не выразить чувств, столь же ярко, как и братья его. Все они обернулись к приемной своей матери, и вот, в напряжении ждали, что же теперь сделает она; и заговорили то наперебой, даже и не замечая, что говорят все разом — ибо так близки были их мысли: