Буря
Шрифт:
— Ну, ежели ты не трус: сразись со мной!
Все окружающие слышали вызов, и сдержали яростный свой пыл, ожидали, что их предводитель ответит. Конечно, по их разумению, он должен был принять вызов; Ринэм же, который совсем не хотел сталкиваться с таким опасным противником проговорил:
— К чему эта смерть? Что докажет она? Взгляни лучше на звезды…
— Я и без твоих советов знаю, что такое звездное небо! Оно говорит мне, что я не должен бояться смерти, потому что она ничтожна! А ты боишься — вижу, вижу, что боишься такого умелого воина, как я.
И тогда все бывшие в окружении, все эти тяжело дышащие, темные от крови, выжидающе и нетерпеливо взглянула на Ринэма; ведь теперь, по их мнению, он обязан был принять вызов.
— У меня просто, в добавок к твоей силе есть еще и разум!
— У тебя, кроме этого светлячка на плече, даже и оружия нет!
Но тут передал кто-то в руки Ринэма орочий ятаган — да не простой, а какого-то начальника — тяжелый, с рукоятью беспорядочно усеянной драгоценными камнями. Ринэм никогда не дрался таким оружием — взмахнул ятаганом так не умело, что «высокошлемый» еще раз усмехнулся, да тут закашлялся, и, чувствуя, что последние силы покидают его вместе с выплескивающейся из живота, прохрипел:
— Ну, живее — жалкий щенок! Раб! Быстрее, трус!
Толпа загудела, зашипела — Ринэму казалось, что кругом кипит какое-то ядовитое вырево, и только чудом еще не выплескивается, не поглощает его.
Все еще медля, считая каждое мгновенье, когда вырывалась из раненого кровь, сдел к нему несколько шагов — там замер, стараясь придать лицу бесстрасное выражение, и, словно бы примериваясь, куда бы нанести первый удар. Видя его хитрость, «высокошлемый» ухмыльнулся презрительно, хотел еще раз выкрикнуть: «Трус!» — но вышел только перемешенный с кровью кашель. Тогда сделал несколько шагов к Ринэму, занес свой двуручный меч, нанес страшный удар — намериваясь снизу вверх рассечь его надвое. Ринэм выставил над головой ятаган, и от удара тот взметнулся россыпью красных искр, несмотря на крепкость свою, был перебит наполовину; Ринэм же, не устоял на ногах, повалился на колени — следующий удар должен был раздробить его голову.
В это мгновенье, из дверей конюшни вылетала на стройном, сильном коне златоволосая девушка, и с налета сбивши нескольких, кто собирался броситься на его брата, прокричала:
— На коня! Дай мне руку!..
«Высокошлемый» не обернулся бы на этот зов, и обрушил бы, все-таки, свой удар, но тут один из нападавших изловчился, и в безумном порыве, метнувшись к девушки, впился зубами в ее ногу — сразу же прокусил до крови — а она от неожиданности вскрикнула — тут то «высошлемый» и обернулся. Он разом потрял свою боевую выдержку, когда услышал, что кричит его любимая сестра — сразу же обернулся, и увидев, что кто-то вцепился ей в ногу — схватил того могучей своей рукою, поднял в воздух и легко отшвырнул в сторону — все это заняло какое-то краткое мгновенье, и вот он уже вновь развернулся, и вновь занес клинок для удара, но Ринэм не потерял это мгновенье даром; он изловчился, и, что был сил ударил снизу вверх «высокошлемого» в грудь. Затрещали могучие ребра, сам ятаган, уже наполовину перебитый, не выдержал столь сильного удара, переломился надвое, но, все-таки, пронзил его в самое сердце. Он еще успел повернуться, протянуть к сестре руку, попытался даже что-то сказать, но лишь предсмертный стон слетел с его уст. Замертво повалился он рядом с Ринэмом, а шлем его, грохнувшись об мостовую, отскочил в сторону.
Золотоволосая вскрикнула, и тут метнула полный ненависти взор на Ринэма — какое сильное то было, испепеляющее чувство! Но как она была прекрасна! — Впервые смог разглядеть ее лик Ринэм- он даже не мог сказать в чем тут красота: не было смысла описывать не сверкающие глаза ее, ни свежий цвет щек, ни губы — что значат эти внешние черты? Можем ли мы описать красоту гор или моря — любые слова будут лишь тенью того, что надо почувствовать самому сердцем. И Ринэм полюбил ее! Она же прошипела с безграничной ненавистью: «Убийца!» — и направила своего коня на него. Юноша успел откатится из под копыт, а в это время замершая толпа ожила, и бросилась на воительницу —
— Мерзавцы! Оборванцы! Воры! Да как вы смели?! — выкрикивала она, в остервенении рубя.
В эти мгновенья, сея смерть, она была воистину прекрасна. Она была единственной из защитников города, кто еще сражался. И теперь и ее окружала полуторосотенная толпа — и, конечно, она не могла отразить все удары; так, кто-то ударил по Огниву, и конь дернувшись от боли, вдруг сорвался с места, и, точно таран, сшибая всех, кто попадался на пути, бросился с площади.
— Стой же! — пыталась удержать его девушка, но конь, спасая ее от неменуемой смерти летел все дальше, и вот уже вырвался на улицу, понесся среди домов.
В этой последней схватке, девушка убила не менее дюжины нападавших, и еще в двое больше ранила. Теперь, когда в лицо ее ударил морозный ветер, прошла ненависть, осталась только скорбь по брату. Нет — конечно, она поклялась отомстить, и хорошо она запомнила лицо убийцы — того самодовольного юноши, так странно на нее взглянувшего; вот она вспомнила, как был нанесен роковой удар, и вновь в ней взметнулась ярость — она уж думала поворотить коня, но он вылетел в ворота, и пред ней раскрылись поля, виден стал печальный лик Луны, и теперь печаль завладела ей полностью. Она проговорила чуть слышно:
— Неси меня, Огнив. Неси меня так быстро, как только можешь. Неси меня к батюшке!
Проговаривая эти слова, она даже не заметила несколько фигур мимо которых проскочил огнив, а одна из этих фигур была очень массивной, то был Тьер, который бережно нес Эллиора, а рядом с ним старался, шел, но, часто спотыкался и валился в снег истомленный Хэм. Внимание и Хэма и Тьера было поглощено Эллиором — от многочисленных ран, тот совсем не дышал, и лишь слабый-слабый пульс можно было обнаружить, перехватив его холодную руку у запястья. Когда она проскочила на своем коне, Хэм только мельком взглянул, пробормотал что-то неразборчивое, и, склонившись на посиневшим лицом Эллиора, зашептал:
— Холодно тебе? Да — и м подмерзли. Но вот знай, что вскоре и согреешься, и на мягкой постели поспишь…
Они вошли в город, и, так-как, Эллиор сделался совсем плох, и уже даже пульса нельзя было уловить, они не стали подниматься по улице, к каменному зданию, как то замышляли вначале; но сразу же повернули к ближайшему дому, из которого слышались беспорядочные, бессвязные выкрики, и грохот.
Оказалось, что занявшие его, поглотивши всю еду, бывшую на виду, и даже то, что лежало в погребе, принялись громить все, ища еще и спрятанную. При этом многие из них держались за отвыкшие от такой пищи, болящие животы, многих тошнило. Хозяйка (старуха лет шестидясити) — забилась в угол, и стояла там недвижимая — одни только выторащенные, полные ненависти глаза-уголья стремительно двигались, следи за каждым из движений незванных гостей. А они, рыча, перевернули почти все нехитрое убранство и взялись за кровать, когда и внес туда Эллиора Тьер.
Оборотень прокричал своим сильным, басистым гласом:
— Прератите! Оставьте кровать! Здесь раненый эльф!
Эльфов на рудниках любили — любили за то только, что их больше всех ненавидели орки, и, боясь их влияния на остальных рабов, не отправляли на рудники, но подвергали страшнейшим смертным муком — многие из бывших в доме никогда эльфов и не видели — а развернулись к вошедшим все, и взглянули — кто с любопытством, кто со страхом — кровать же переворачивать не стали, и вот Эллиор уже аккуратно положен на нее.