Буря
Шрифт:
— Нет! Замолчи! Отпусти руку!.. Слышишь ты?!..
Альфонсо ничего не слышал — он понимал, что возникшее утром чувство разбито безвозвратно, и ожидает впереди очередная боль; но, все-таки, страстно жаждал вернуть то счастье; и вот, видя пред собою расплывающийся, темнеющий контур Нэдии, проговорил совсем не те строки, которые вырывались из него, когда они были на взморье, но те, которые пришли теперь, в приступе этого отчаянья:
— Рок пророкочет тяжелым валом, И в отзвуке скал, в этом отзвуке малом; Все одно мне вещает сверкая волна: «Ты судьба моя, дева — ты одна, ты одна! Ты стоишь предо мной, в очах твоих — боль; Словом каждым ты сыплешь мне в сердце соль. Нам расстаться бы надо, и крикнуть: «Прощай!» Ведь это же бездна, но только не Рай. Нас что-то скрепляет, незримо гнетет, Но сил для борьбы и для жизни дает. И против реченья холодных небес, Нас держит иль счастье в грядущем, иль бес!»Теперь разъярилась Нэдия: ведь, когда Альфонсо был без чувств, когда он не мог говорить ни слова, и двинуться не мог; тогда она уже вообразила его святым, — когда он был в забытьи, она говорила ему пламенные, от самого сердца идущие речи, и воображала, будто он отвечает, так как ей хотелось бы: и в эти дни совсем она забыла все былое, и совсем уж уверилась, что пред нею великий, Любящие ее нежно и преданно. И вот теперь этот образ был разрушен. Этим своим стихотворением он только напомнил ей о всей боли — и она была разъярена; ей уже казалось, будто он как-то околдовал ее, и совсем немыслимым казалось, что она могла так переживать за него, как бессонные ночи проводила, как рыдала, из жалости к нему. Зато вспоминалась ненависть, при последней их встречи, и вот она вскрикнула:
— Ненавижу! Иди же ты прочь! Прочь! Подлец! Убирайся из этой чертовой крепости навсегда! Да-да! Раз ты хочешь уходить, так и убирайся! Да — это хорошо, что ты уходишь! Значит, никогда я тебя больше не увижу, значит — конец моим мученьям!.. На войну ты уходишь?!.. Так что б тебя зарубили на этой войне — да какой-нибудь гнусный орк, чтобы разрубил тебя, потому что любой орк тебя лучше! Да какое же ты ничтожество, ежели утром мне еще клялся, и все сердце в эту клятву вкладывал — и в тот же день изменяешь! У тебя нет ни чести, ни разума! Ничтожество! Грязь под ногами!..
И тут она так разошлась, что плюнула Альфонсо в лицо: плевок пришелся прямо в глаза, а в его то глазах итак все темно от ярости было.
Каким же уродливым стал окружающий мир! Нэдия представлялась ему кривой, злобной ведьмой; которая мерзостным, крикливым голосом терзала его — и действительно: голову, словно бы в тисках кто-то сжимал; от плевка он совсем ослеп, и, не помня себя, сильно ее ударил — она повалилась в снег, вскрикнула; а бывший рядом Гвар завыл жалобно.
— Все! Все, кончено! — громким, хриплым голосом безумца выкрикивал Альфонсо. — Теперь то — прочь из этой преисподней! Скорее, скорее! Да, как же я мог раньше, в этом аду жить?!.. Прочь! Прочь!
Крича так он бросился, почти вслепую, по улицу, в ту сторону, откуда слышался шум толпы. Гвар еще покрутился возле Нэдии, и тоже, бросился вслед за своим хозяином. Девушка пыталась подняться, однако Альфонсо ударил ее так сильно (а удар пришелся в горло), что силы теперь почти покинули ее; он сильно кашляла, рас в глазах совсем потемнело, и она повалилась лицом на ледовый пласт. Вдруг, нахлынула на нее печаль, она зашептала:
— Вернись… молю тебя… я прощу тебе все… все-все прощу… И ты меня прости… Только вернись! Вернись!..
Прошло еще несколько мгновений, и вновь охватила ярость, и она прохрипела:
— Ненавижу тебя! Сгинь, сгинь ты в этой проклятой войне! Сгинь! Ненавижу!
А Альфонсо в это время, с криком ворвался на площадь. Он кричал, чтобы его взяли в войско; и все-все — а на площади собралось несколько тысяч, на этот голос оборотились. Некоторые даже вскрикнули, попятились — им показалось, будто ворвался призрак-великан, и действительно, пребывающая в стремительном движенье, облаченная в черный плащ фигура Альфонсо, казалась гораздо большей, чем истинные два метра. Это мрачность сгущалась, росла вокруг него — в нем было четких граней, но подобен он был темному облаку, с черным ядром.
Кое-кто из воинов даже клинки тогда выхватил; однако, когда он подбежал к помосту его узнали. Альфонсо и его братьев вообще хорошо знали в крепости, да и как было не знать, когда они были самыми таинственными, самыми нелюдимыми и мрачными;; вот их и знали, лучше, чем если бы они были на виду — уж одних только сплетен сколько про них было сложено!..
Теперь все так и впились глазами в этого Альфонсо, так и выжидали, что-то он теперь предпримет. Ведь — это был не просвещенный Нуменор, здесь, где годы тянулись в бездействии, была прекрасная почва, для взращивания всех этих сплетен, поверий и прочей чепухи. Ведь, уже вполне серьезно поговаривали, что — это Альфонсо с братьями устроил эту бурю — теперь некоторые женщины зашептали друг другу на ухо (опасаясь, что «колдун-Альфонсо» их услышит):
— Вот сейчас то все и объяснится… Да-да — сейчас выложит, зачем он все это устроил!
Однако, Альфонсо, упавши на колени у подножья цветка, который представлялся ему чем-то темным и мрачным, выкрикнул задыхающимся голосом: «Возьмите! Возьмите меня с собою!.. Молю!.. Только не оставляется здесь!.. Возьмите же!..» — и тут он зарыдал…
Гонцы пребывали в совершенной растерянности; видя распластавшуюся у подножья цветка темную фигуру, они даже не могли разобрать: человек это, или нет. Тем более, что все добровольцы должны были собираться не здесь, а через несколько часов, возле того строения, где жили воины еще не заведшие семей.
— Возьмите! Возьмите меня с собою! — все рыдал Альфонсо; и, когда старший из гонцов, подошел к нему, чтобы разобраться, в чем дело, так он схватил его за руку, и, стоя на коленях, все выкрикивал. — Только не оставляйте! Молю… Все отдам — только возьмите меня с собою!
Гонец оглядывал толпу, ожидая, что кто-нибудь из этого люда объяснит ему, кто это. Тогда кто-то из мужчин, кто посмелее, выкрикнул: «Колдун это наш!»; тут же его крик подхватила какая-то женщина: «Это он бурю устроил!»; а дальше уже беспрерывно: «Спросите, зачем он это устроил?!.. Заберите его!.. Да-да — он в вам на войне больше пользы принесет!..»
Вообще же, ежели утром толпа эта была еще радостна, и множество радужных улыбок сияло со всех сторон, то теперь все омрачилось, а многие женщины, осознав, наконец, что означают принесенные гонцом, начинали плакать — хватали за руки своих мужей, молили, чтоб остались они дома; но больше всего горевали солдатские жены, мужья которых волей неволей должны были отправиться на войну — ведь таков был их долг перед государем Нуменора, коему другом был Гил-Гэлад. Они искали выхода мрачному своему настроению, и вот теперь посыпались упреки в Альфонсо — раз сказавши, его уже в открытую обвиняли в колдовстве, в этой буре, которая унесла, между прочим, несколько жизней, и почти полностью разрушила с дюжину домов.