Буря
Шрифт:
Гэллиос все это внимательно слушавший горестно вздохнул, вновь стал умолять остаться, но его речь прерывал Альфонсо, и говорил он то, что и в сердцах братьев звучало: «Вырваться — вырваться из этих стен, чего бы это ни стоило!..» И тут Гэллиос понял, что он проиграл, и, какие бы доводы не приводил — то, чего он так опасался, теперь и свершиться. Тут подошли и гонцы, проговорили:
— Извините, но мы не можем здесь дольше оставаться…
— Да, да. — горестно проговорил старец, и тут же продолжал. — Вернемся в крепость: да-да, теперь я бедный старик буду жить у вас, дожидаться, когда придет Кэрдан… Эх! — вздохнул он, и тут же две слезы жгучие, по его щекам покатились. — Вот вам строфы — в них предзнаменованье. Вспомните виденья свои ночные — пусть мрачностью своей они вас отрезвят. Вспоминайте и слушайте эти строки:
— Прощай, прощай, мой сын родимый, Прощай навек и навсегда. Быть может, лишь один Единый, Соединит нас, сын, когда… Когда, когда… ах — я не знаю; Ведь, после смерти, суждено Не вам увидеть благость раю, Но, лишь мучение одно. И вижу, вижу, как клубится, Как темным вихрем мечет, жжет, И в муке суждено влюбиться, И лишь любовь та не умрет. Ей суждено страдать, скитаться, Во мраке лучик находить, Так долго… ах, — века метаться, Кричать, кричать: «Я буду жить!» Прощай, прощай, мой сын родимый, Сегодня ты во тьму уйдешь, Но все предвидел уж Единый: В конце, ты в хор людей войдешь.Гэллиос смотрел на них с мукой — он весь сильно побледнел, а затем — зашептал, едва слышно:
— Ведь — это ради вас я покинул когда-то родину, так что же… ах, проклятая болезнь, если бы не она, так долго тянувшаяся, я бы не упустил вас. Но и сейчас не опущу — нет, нет — не позволю ему — пусть то начертание рока, а, все равно не позволю: нет-нет… Я пойду с вами.
— А, Вы с нами пойдете! — воскликнул Альфонсо. — Ну, вот и хорошо; вот и прекрасно!.. Быть может, и вы воскреснете! Но, когда же мы уходим?! Скорее же!..
— Вы должно присягнуть на верность Гил-Гэладу. — проговорил было один из стоявших поблизости эльфов, однако, Альфонсо отмахнулся нетерпеливо:
— Что значит присягнуть на верность? Я уже итак ему верен, так зачем же эти слова?!.. Ну, ежели надо — я, все-таки, присягну… Только давайте поскорее уйдем отсюда!
И вот все они начали спуск по узкой тропке, и через некоторое время вышли, навстречу встревоженному отряду, который был оставлен для охраны второй двери. Дело в том, что дверь была выбита огненным вихрем, который смертоносным жалом вытянулся метров на двадцать, а затем — сменился обильными клубами дыма.
— И весь мой сад сгорел. — горестно вздохнул Гэллиос, и плечи его опустились, сам он весь как-то сгорбился, сжался, и всем его стало его жалко, так как все тут увидели, насколько же он, действительно уже старый.
Гэллиосу стали говорить слова в утешение, а он отвечал:
— Так даже и легче покидать эти места… Теперь то что осталось — один только пепел. Но что с птицами, что с пчелами, с бабочками… неужто и они, и все дерева погибли! И все-то это было устроено того только ради, чтобы вывести их под синее небо!..
Неподалеку их уже выжидали кони; ведь, именно на конях предстояло им продвигаться до встречи с остальными войсками (коней всегда держали и холили в крепости на случай подобный этому). Были здесь кони и для Альфонсо, и для братьев; здесь же поджидал Альфонсо и Гвар, которого не взяли, потому что пес мог помешать — он, конечно, очень волновался, и, если бы не просьба самого Альфонсо, так никакие цепи не сдержали бы его. И вот теперь, увидев своего хозяина, он оглушительно залаял, подобно огненному демону, бросился к нему; вот уже налетел, вот толкнул в грудь, да так сильно, что Альфонсо едва не повалился — а тот, обнял его крепко, поцеловал в нос; и в таком восторге, словно совсем ребенок, прокричал:
— Да, да — теперь мы точно идем! И как я еще мог сомневаться?!.. Сейчас же!..
Тут подвели коней (с отрядом было брали с два десятка запасных коней). Этого коня выбрали потому только, что был он выше, и с более развитыми мускулами, чем у остальных — это был один из лучших скакунов, и ни один из воинов не выбрал его себе, как раз из-за этой массивности, а также, оттого, что поговаривали, будто не любит он своих наездников, и порою, незаметно, норовит сбросить. Конь был столь же черным, как глаз ворона, ни одной крупинки света иного, чем эта чернота, глаза его сверкали, но под этой блесткой все наполнено было чернотою. У коня, была длинная густая грива, толстая шея, могучие копыта; в общем — это был богатырский конь, и, если бы спросили у коневода, откуда он взялся, так он бы и рассказал, что несколько лет тому назад, поймали его среди горных утесов — как привели, так он и не противился ничему, но за мрачный нрав свой, получил имя Угрюм — его чуждались иные кони, и он к ним никогда не подходил. Да, кстати, случилось это как раз в тот год, когда появились близнецы, Альфонсо и Гэллиос…
Угрюм сразу же понравился Альфонсо, и он положивши руку на его могучий хребет проговорил:
— Вот с таким конем достигнем мы всего того, что предназначено. Никогда не видел коня лучшего, а сегодня воистину великий день!..
И тут Угрюм сорвался с места, и помчался во всю прыть, чего никогда прежде он не делал — и вообще, впервые так открыто показывал свои чувства. Как же стремительно он мчался! Я уверен, что Вам никогда не доводилось видеть, чтобы конь несся с такой скоростью!.. Он отталкивался своими могучими копытами, взрывая комья снега и льда вытягивал каждый мускул своего тела вперед, и перелетал так шагов на десять, там вновь врезался копытами в зимний настил, разрывал его, и уже летел в новом прыжке — не успели они еще опомнится, а он уже был в сотне шагов, уже в двух сотнях — и черный конь, и облаченный в темные одеяния двухметровый всадник на нем — они, казалось, слились в единое, и от могучей фигуры этой исходила великая сила; казалось, во сейчас расправит этот конь черные крылья, и взмоет, в стремительном этом движенье, над морем. За копытами поднимались сияющие радужным многоцветьем взбитые облачка, и тут все услышали грохочущий голос Альфонсо, который несся, отражаясь от уступов Синих гор, дробился, образуя многоголосый, торжественный хор:
— Лететь навстречу морю, сияющий волне; Лететь подобно вихрю, объятому в огне, В стремительном движенье, любить и создавать, Пусть громом грянет пенье — но жажду я мечтать! Я жажду, чтобы буря, в сияющей грозе, Предстала перед нами во всей своей красе! И сам, подобный вихрю, я буду грохотать, И над волнами мчаться, и звезды создавать!И, в эти мгновенья, он уже достиг стен крепость — и жаждал, чтобы поскорее эти стены остались за спиною — только бы не видеть их, ненавистные, никогда больше. И он рычал: «Теперь я свободен! Свободен! Да — я свободен! И прочь прошлое! Прочь мученья — никогда вы уже не вернетесь!»
А незадолго до этого, Нэдия, которая и не совсем еще оправилась от удара Альфонсо, и шея которой распухла, посинела — незадолго до этого она металась по своему, обмороженному дому, и не находила себе места, и вовсе даже и не знала, что ей дальше делать. Каждое мгновенье для нее было мучительно, и вот она подбежала к столу, и достала тетрадь, в которой когда-то, под руководством Альфонсо пыталась писать стихи. Вот одно — единственно написанное стихотворение — тогда она долго не могла начать, все перечеркивала первые строки, и, наконец, словно бы в голову ей что-то ударило, и, не останавливаясь, дрожащей рукой, написала она: