Буря
Шрифт:
Хэм поднялся, подошел к ней, заговорил негромко:
— Зачем же ты так. Не лучше ли ты взяла его с собою? Вы, ведь, почти между собой не общаетесь. А там, по дороге то, глядишь и разговорились бы. Видишь, какая тут возможность. И, видишь же, как он, наш друг, проникновенно просит. Как же ты можешь отказывать?.. Ведь — это же недоверие… Понимаешь ли меня?.. Ему то наше доверие как раз и надобно…
Очи Вероники вспыхнули, она быстро взглянула, на сжавшегося, напряженного Сикуса, который так и стоял, опустивши руки и голову, возле пламени, все в напряжении, боясь пошевелиться; с мукой выжидая
— …Вы хотите сказать, что я к нему недоверие высказываю? Да — я действительно не могу ему доверия оказать. Я бы с радостью ему доверилась. С радостью бы полюбила его, если бы он был откровенен. Пусть вспомнит он, не желающие не только со мной говорить, но даже и взглянуть на меня боящийся — пусть вспомнит он, как, однажды, он все сердце без утайки выложил; и, как я, совсем еще маленькая, полюбила его тогда. Но вот он опять что-то держит в себе, и, ведь, мучается от этого; а стоило бы ему только правду сказать — я бы его первой обняла, расцеловала. Но вот он говорит, что что-то у него есть, и должен он идти с Ячуком, но почему же он нам не хочет этого рассказать, почему же с таким напряжением таит, когда мы от него ничего не таим?.. Не хочет рассказывать — не пойду с ним, и Ячук не пойдет — потому что знаю — всю дорогу будет идти, да от напряжения трястись, да все скрывать в себе что-то плохое. Хорошего бы человек не стал так стыдиться; от хорошего бы человек не стал так бледнеть да дрожать…
Хэм хотел было что-то возразить; но тут Сикус, с какой-то восторженной готовностью воскликнул:
— Да, да — конечно она права. Я не хочу спорить. Ну, вот и славно. Ну — и пускай идут, а я останусь. Я, ведь, вам, Хэм, обещался сегодня помочь, в обработке нашей теплице, так и помогу. Ну, а что касается дела моего — так оно подождет. Может, и одумаюсь, и впрямь, расскажу вам все. Да, да — вы, Вероника, идите…
Тут Сикус поспешно отвернулся к пламени, и видно было, что скажи ему теперь слово — и это ему только большую муку принесет. Он даже махнул рукою, и прошептал с чувством:
— Да, да — вы идите. Я совсем и забыл, что Хэму обещал сегодня помочь…
Вероника огляделась, позвала негромко:
— Эй, Ячук!
Этот маленький человечек тут же выпрыгнул, из деревянного, украшенного резьбой ящика, в которым все было устроено для него Хэмом; в котором он чаще всего и пребывал. За прошедшие годы мало что изменилось в его характере: он по прежнему пищал тоненьким голосочком; по прежнему характер его, несмотря на все пережитое, оставался задорным; во многом даже и ребячьим. Личико его, окруженное розоватым светом, было радушное, детское. Маленькие глазки мигали спросонья; он протирал их и говорил:
— Уф — ну и хорошо же я сегодня поспал!.. То-то с некоторых пор слышаться мне ваши голоса. Хотел бы я вам сказать, чтобы потише говорили; да так лениво, сонно было! Только укутался потеплее в одеяльце свое; только новый сон собрался увидеть, а тут уж и Вероника меня будит! Ха-ха! Да уж ладно — ничего в том страшного нету!.. Я уж понимаю… Да — пришла пора собираться в дорогу!..
Он еще что-то говорил; время от времени начинал напевать некому неизвестные, и непонятные песни исчезнувшего
Хэм подошел к нему, опустился на колени, и протянул туго набитый рюкзачок, размером со средних размеров тыкву, что, конечно, для Ячука, который сам был размером с человечий локоть — был очень большим рюкзаком. Хоббит помог закрепить ему этот рюкзак на спине и участливо поинтересовался:
— Донесешь ли?
Ячук вздохнул, повел плечами, молвил:
— Да уж: сегодня тяжелей, чем обычно, но не волнуйтесь. Донесу. Ради НИХ донесу. Здесь, ведь, все, что они просили?
— Да — все удалось разместить. Однако — смотрю на тебя и тревожно на сердце. Ведь, с таким рюкзаком ты не сможешь двигаться так быстро, как обычно. Понимаешь… если тебя схватят… Это же очень страшно… Ну, да ладно: сам понимаю, что здесь самые необходимые вещи. Я просто к тому говорил, что, ежели ты чувствуешь, что сил не хватит, так…
— Хватит, хватит. — мышиным своим голосочком отвечал Ячук.
— Стало быть, как обычно?
— Да — через неделю вернусь. Ну, а скажите-ка теперь, что вы все такие мрачные, будто на похороны меня провожаете? Ведь, с каждым днем, наш цель ближе… Вы знаете, о чем я говорю…
— Да, да — конечно. Ну, счастливого тебе пути. Смотри не задерживайся. Ты знаешь, как мучительно ждать…
Тут подошла Вероника, и Ячук — даром, что с таким массивным рюкзаком — легко взбежал по ее протянутой руке, уселся на плече; ухватившись рукою за ее меховую шапку, и напевая какую-то дурашливую песенку. При всем этом, видно было, что на самом деле он очень волнуется, только вот не хочет этого волнения показывать.
— Что же: до скорого свидания. — молвила Вероника, обращаясь к Хэму.
Однако, Сикус, почему то решил, что обращаются к нему; с мукой, со страданием развернулся, и, не смея на нее глянуть, выдавил:
— Да, конечно — до скорого свидания. Я должен попросить извинения за то, что так вот вмешивался в ваши дела; за то, что пытался напроситься. Мне очень, очень неловко; я готов поклясться вам, что больше этого не повториться. Я очень хорошенько подумаю, и, быть может, если соберусь, то и выложу вам все сердце свое…
— Ах, да что вы. — довольно раздраженно проговорила Вероника, направляясь к одному из проходов, который спускался под пол. — Что вы за манеру взяли говорить с таким мученьем; с таким надрывом?.. Что вы все извиняетесь, да дрожите от страха? Не можете что ли жить, как подобает человеку? Вот вы лучше, до моего возвращения, подумайте над таким вопросом: можете ли вы жить счастливо? Не лучше ли, быть честным: не мучиться так?.. Все, довольно — не говорите больше ничего — не хочу вас больше и слушать.
Она начала спускаться по ступеням, и, вскоре, ее уже не было видно. Она шла по туннелю с совершенно гладкими стенами; и с полом столь же гладким — так что, если бы там не были подложены доски, так немудрено было бы поскользнуться и упасть. Сначала стены туннеля еще двигались золотистыми огнями; однако, чем дальше она шла, тем свет этот мерк, а на его место приходил совсем иной свет — этот был синеватый, мертвенный; зловеще пульсирующий, извергающий из себя холод.
Ячук на плече ее поежился, и проговорил: