Буря
Шрифт:
— Нет, нет — не рассказывай! Не могу я сейчас про матушку слушать: мне ж это как… новая то мука мне на сердце!.. Так что не рассказывай, не рассказывай мне про матушку!.. Песню — песню мне спой!.. Хоть какую… Тяжело мне сейчас! Так тяжело, а тебя то рядом нет…
— Да здесь же я! Здесь! — выкрикнула Нэдия, тряся его за плечо.
Альфонсо не останавливался, он продирался вперед, таща Нэдию еще быстрее, нежели вначале, однако — состояние его было близком к бредовому. Он, и не оглядываясь, чувствовал тот мрак, который над ними клубился, он слышал и яростный вой его — и он, перед глазами видел, как выплывают оттуда эти сожженные лица, и вопят — а в глазах их укор, и справедливый, по его разумению, укор: «Зачем ты пришел? Если бы не пришел не было бы этих мук, а мы были бы еще живы. Ты наш убийца!». И он скрежетал зубами, и выкрикивал:
— Нет тебя рядом! Матушки нет! Матушка, где же ты?!.. Нет — не призрак проклятый обманный, где сейчас настоящий твой дух?!.. Почему нет ничего светлого?!.. Почему только иллюзии, только обман меня окружают?!.. Я что же не хочу этого светлого?!..
Тут он заорал от боли, и схвативши за руку Нэдию, сильно дернувши ее, попытался вскочить на ноги — он тут же утонул по пояс, но только громче закричал, и стал продираться через эту преграду, ударяя в него из всех сил кулаком, пробивая грудью, будто это ряды вражьего войска — и ему удавалось пробиваться — вот крик его перешел в стон, и в этом стоне можно было различить слова:
— Да что же это я, право?!.. Чего это я захотел — светлого! Да как я могу хотя бы мечтать о таком, когда мой удел мрак! Убивец, предатель проклятый — как ты смеешь о чем-то просить!.. — и тут он остановился, и крепко перехвативши Нэдию, бешено выпучив на нее глаза, выкрикнул. — Вот ты: ответь — зачем я еще живу?!.. Уж лучше бы счеты с жизнью свел, в море давно бросился — так ведь трус! Трус я — слышишь Нэдия?! Нет подлеца худшего чем я! Ведь боюсь же посмертной кары, вот потому и трепыхаюсь здесь, вот потому и приношу боль иным людям!.. Вот несколько сотен из-за меня погибли — они на меня надеялись!.. Да что же земля то, как этот вот снег не расступиться?!.. Поглоти меня, гада такого, в преисподнюю!..
И он вновь взвыл от боли, еще крепче сжал ее, в этом темном, ревущим на сотни голосов воздухе, продолжал он вглядываться в ее лик — ища там ответа; и нашел — зараза, эта мертвенная плоть ведьмы уже достигла до верхней части носа, уже к глазам подбиралась — нос был преображен во что-то костяное, кривое — смрад разлагающейся плоти исходил от нее. Она заметила, как он сморщился и проговорила:
— …Сейчас у меня еще глаза прежние, а когда они в гнойники обратятся, когда череп обнажится и наростами покроется, когда вся плоть моя и костяная, и дряблая смердить будет — тогда сможешь ли любить?.. У меня и голос должен будет изменится — да — я чувствую — это проникает и внутрь — через некоторое время я буду хрипеть, скрипеть… Как же ты тогда сможешь меня любить? Может и не бросишь — только из упрямства, чтобы самому себе что-то доказать не бросишь, но любить уже не сможешь…
Альфонсо, не слыша ее, приговаривал:
— Да, да — конечно же. Десять — нет — девять дней, вот ради ее спасения и помучаешься эти деньки…
И он вновь, вместе с нею, бросился вперед, пробежал шагов двадцать — не больше; там вновь остановился, но на этот раз отпустил Нэдию, повалился на колени, заплакал:
— Матушка, матушка!.. Как же мне не хватает тебя, все-таки!.. Матушка! — взвыл он, наконец, с отчаяньем. — Ну, вы, Высшие, Мудрые, Добрые — помилуйте того, кого нельзя помиловать!.. Ну — хоть на минутку дайте с ней, в этом то мраке свидится!.. Хоть на одно мгновенье!.. Молю! Молю об этом!
И он повалился лицом в снег, а Нэдия, упав с ним рядом, зашептала ему на ухо:
— Ты хотел, что бы я тебе песнь спела?!.. Так и спою!.. Нет — не смогу петь — в горле то все рвет, но проговорить то смогу. Ты вот спрашивал меня про прошлое, так вот я и вспомнила сейчас ту песнь, которую мне матушка пела, когда я еще маленькой была — среди гор, среди этих склонов заснеженных, среди ручьев говорливых… Среди этих вершин седых, древних — ах — какое же от них величие исходит!.. Слушай же, слушай же — я живу сейчас! Как же бьется сердце, и я так многое сказать хочу!.. Подожди — представь, если бы кто-нибудь на закате времен, узнал про наши дела, но их то никто не узнает — их время вместе с нашей смертью погрет… Ну, и пусть!.. Так вот: если бы кто-то узнал, он бы сказал: «безумцы», или пожалел нас; ну а нам — нам Альфонсо жалко их, а своей жизни не жалко: нет, нет — мы по настоящему жили! Это ли не жизнь?! Пусть и муки, но мы Любим, мы по настоящему Любим; мы любим, как должен Любить Человек, мы не чувствуем этих жалких тел, наша страсть в вихре огненном — как она высоко парит!.. Да — мы не проживем долго, но мы живем! Да, да — мы живем, Альфонсо!.. Пусть от нас ничего от нас не останется, пусть память о наших деяниях станет прахом, но мы их в вое бури проревем, мы в раскатах громов воскликнет: «Мы действительно жили!.. Живи же и ты — Люби, рвись вперед подобно буре, Твори!» — Альфонсо, мы живем — в нас сила великая, Альфонсо да мы сильнее этого ненастья! Альфонсо, да мы же буре подобны! Да мы сильнее этой стихии! Я люблю! А-а-а! Я люблю! Я живу!.. А теперь песню! Песню — да?!!! Так слушай же:
— Как хаос предначальный, Прогнала времени огнистая стезя, Так сумрак ночи столь печальный, Заря прогонит новый день неся! И по заснеженным ущельям, По древним склонам гор седых; По крышам наших, о дитя, селений, Промчится конница лучей святых. И все тут пламенем взовьется, Все загорится этим днем — Так мир из мрака создается, Уходит мрак, теснимый вечности огнем!..… Вот так, и, не правда ли — мощь в этой песни!.. А может и нет никакой мощи — раньше то не чувствовала. А сейчас вот знаю: есть такая мощь!.. Вперед же, любимый!.. Вперед через эту бурю!.. Вперед, я сейчас чувствую этот пламень, чтобы кто ни говорил, но Альфонсо — в нас этот созидательный пламень! Альфонсо! Это же не просто пламень — нет — это же целый вихрь огненный!.. Нет — не искорка! Какая искорка — ха-ха! Из тел то не искорка, а что-то зажатое высвобождается, небо — я не могу так! Небо! Да разорви же ты наши тела! Вперед — быстрее! Еще быстрее! Да как же можем мы столь медленно ползти?!.. Небо, не мучь ты нас так!.. Мы же не можем жить так! Небо — не для нас же это человеческое бытие! Освободи нас — освободи, слышишь ты, негодное, проклятое, далекое! Я тебе приказываю — освободи! Разорви так, чтобы все тут на многие версты воспламенилось!.. А мы освобожденные, к звездам устремимся! Я приказываю!.. Ах ты, негодное небо! Исполняй! Ты не можешь не выполнить мой приказ! Нам нечего здесь делать! Разрывай наши тела, негодное!..
Стремительно сгущались сумерки, метель не унималась, а безбрежное поле, сколько его было видно, простиралось вокруг Гэллиоса, Гвара, и лежащего на его огнистой спине Вэллиата.
Несколько раз обожженный юноша впадал в забытье, затем, через какое-то время открывал глаза — но они были застланы дымкой, он бредил, кричал, что не хочет умирать, что ему жутко — тогда над ним склонялся старец, шептал утешительные слова, юноша мотал головою, вопил: «Нет — не обманешь!», но, все-таки, успокаивался, вновь впадал в забытье, а через некоторое время, вновь начинал бредить, и кричать о том сколь ужасна смерть, и вновь его утешал Гэллиос…
Но и сам старец едва на ногах держался — позади осталось уже несколько часов этого мучительного пути, и дышал он очень тяжело; несмотря на посох, все чаще спотыкался, и вот, наконец, остановился, прошептал:
— Нет — подожди Гвар — передохнуть надо. Никогда я еще не уставал так, как теперь — еще несколько шагов пройду, там повалюсь — да так и останусь там… Что так смотришь, Гвар дружище — хочешь сказать, что и меня вытащишь?.. Да ты и сам то устал — одного Вэллиата с тебя достаточно, а тут еще и меня через сугробы тащить… Да и куда тащить, право…