Буря
Шрифт:
— Поспать то я еще успею! Впереди еще целая вечность сна! Страшного, кошмарного сна; так что успею! Высплюсь! Ха-ха-ха! Ну, все одно — хоть вам расскажу эту историю… Только вот скажите-ка вы, да побыстрее — сколько времени с тех пор, как я здесь появился прошло.
— Да, минут пять. — ответила Вероника.
— А-а! — лицо его искривилось дикой, нервной усмешкой. — Значит десять минут осталось. Десять минут могу рассказывать вам эту чудесную историю.
— А что ж, через десять минут будет? — спросил Эллиор.
— А то-то и будет, что все раскроется через десять минут. Узнаете, какой подлец «любимый ваш брат» — и мне уж, когда все раскроется, и вы меня презирать станете — тогда мне совсем уж незачем жить станет.
И тут он заговорил так стремительно, что едва можно было уследить за потоком его слов. Несколько раз, от этой стремительной словесной круговерти, начал он кашлять — но какими-то отчаянными, надрывными рывками душил он этот кашель, и в боли в страдании вырывал из себя следующие слова. О, как же много ему хотелось сказать — и как это трудно было вместить в эти десять минут. Но вот что он успел поведать тогда:
«Прошло всего лишь пять-шесть часов, с того времени, как я вырвался отсюда; но, поверьте — эти часы стоят всей жизни проведенной здесь — столько всего они в себя вместили!
Итак: я в ужасе оставил Хэма, ибо я считал себя убийцей; я не знал, куда мне деться; не знал, зачем мне, такому подлому, жить дальше. Быть может, откройся та черная, ледяная река пораньше, и я бы бросился в нее! Но я бежал в темноте, все ожидая быть схваченным этой тьмою; однако, она даже ни разу не притронулась ко мне — я, так же, не налетел ни на одно древо, ни споткнулся о корень, словно бы они специально расходились предо мною. И вот деревья отступили назад, и раскрылось поле — тогда еще не началась метель, и я видел довольно далеко; видел и орочью башню, и от нее то я бросился через поля прочь. О, как же я бежал! И вот вижу: где-то впереди, предо мною, облачное небесное покрывало расходится, и обнажается ослепительная чернота, как… очи Вероники. В это черноте сияла одинокая, но очень яркая, ясная звезда. Мне тогда представилось, что — это родник, изливающий нежный свет в мои глаза, наполняющий душу спокойствием, и тогда вот, пал я на колени, протянул к это звезде руку, и зашептал:
— Прими мою жизнь. Возьми меня: недостойного, убийцу, предателя — в свой свет. Молю тебя о прощении. Очисть меня, святая, от всякой грязи.
И вот тогда звезда стала разгораться сильнее, стала такой же яркой, как Луна; только свет ее не слепил, а ласкал глаза и, чем сильнее он становился, тем больше и ласка та возрастала.
Над полем эти лучи серебристые протянулись, и, словно крылья некой чудесной птицы изгибаться стали; и вот уж не вижу я ни поля, ни снега, а один только этот свет, и тела то своего тоже не чувствую. И вот, в серебристом этом свете, послышался голос — эта песня, она и сейчас со мною — вот и сейчас из души моей вырвется, вы только слушайте-слушайте:
— Когда над миром восходит Вуаль из темной пыли, Кто-то в небе неслышно разводит Огоньки в бесконечной дали. Наша тихая-тихая песня, В серебристом потоке летит; О красе, и вечном, о смерти, С нежным сердцем, шепча говорит. Вдалеке от людских поселений, Там, где поле, да тишь мягких трав, И далече от тленных стремлений, Ты придешь, жизнь для света отдав…И тогда, из этого легкого серебристого савана выступила маленькая фигурка. Я пригляделся и понял, что это девочка, облаченная в длинное, белое платье. Протянула
Вокруг великое множество звезд было, я даже и в самые ясные ночи не помню такого их количества здесь, в Среднеземье. Но на те звезды я и не обращал внимания, ибо впереди, куда несла меня малая лебедушка, все сильнее разгорался дивный свет, и я с жадностью в этот свет вглядывался; и, скажу я вам, что нет света подобного на нашей земле — вот его то точно, даже и эльфийскими словами не опишешь, ибо нет ничего подобного ему в этом мире; только после смерти такой свет можно увидеть, да вот еще и мне посчастливилось.
Вот и спрашиваю я:
— Лебедушка, лебедушка — куда летим мы? Что это за чудесный свет впереди?
Отвечала мне тогда эта маленькая птица:
— А летим мы в город, среди звезд. Там братья мои и сестры, там друзья мои и подруги живут. Там и матушка моя, она видеть тебя хотела…
И вот, действительно, в этом серебристом свете стали выявляться высокие стены; а, среди них — распахнутые ворота; над стенами же возвышались купола соборов и дворцов. У ворот я увидел двух стражников, они были сотканы из синего пламени звезд, и поклонились, когда мы пролетали рядом с ними. Тогда спросил я у лебедицы:
— Так, значит, есть кто-то, кто на ваш город нападает?
Быть может, она и ответила мне, но я ничего не услышал, так как влетели мы в ворота; и среди красот, которых я тоже не сумею описать, но от которых в моем духе рождались многие и многие песни — нахлынуло на нас столь прекрасное, и многочисленное птичье пенье, что я уж ничего не мог слушать, кроме этого пения.
А потом пред нами поднялся дворец, больший чем само небо, и мы летели по чреде огромных залов, каждый из которых мог бы сравниться со всеми красотами этого мира и, в то же время — ни один из залов не был похож на своего предшественника. Я видел многое, и, думаю, наш полет по земным меркам продолжался не менее получаса; однако — разве же можно мерить земными мерками то блаженство? Мне показалось, что в сладостном полете промелькнуло лишь одно мгновенье… И тогда мы влетели в залу большую, чем все предшествовавшие ей и тут же устремились вверх — к куполу, который изливал из себя столь сильный, столь нежный свет, что я понял, что — это и есть самый центр всего града, что это и есть то сердце отблеск которого я увидел еще на заснеженном поле, в Среднеземье.
И тогда маленькая лебедушка оставила меня; я же остался в этом сильном свете один. А знаете, с чем можно этот свет сравнить? Вот, когда молодой влюбленный, страстно любит девушку — всеми силами души своей; да с такой то силой, что в глазах его темнеет: быть может, и от неразделенной любви, но, когда вся душа пылает, когда такой восторг. Но тогда это только в самом влюбленном, а вот представьте, что все — каждая крупица воздуха пропитана подобным сильным чувством; представьте, что вдыхаете это в себя, и это разрывает вас — восторгом, светлым чувством разрывает, и в этом совсем нет боли; и вы вдыхаете это в себя; вы сливаетесь с этой любовью, с этой гармонией неземною…
И вот я остался в этом один, но лишь на мгновенье — на бесконечно сладкое мгновенье. Ну, а в следующий миг, навстречу мне из этого света шагнула ОНА. Я сразу же узнал ЕЕ: ту, которую по подлому малодушию своему приговорил когда-то к мукам, и к сожжению на костре; которая потом, в стае белокрылых лебедей, взмыла в небо. И, если бы тогда принесла она мне смерть, так я бы с радостью принял от нее. Но она протянула ко мне руки, и, словно мать, младенца-ребенка своего обняла меня, и спросила: