Бувар и Пекюше
Шрифт:
Жирбаль не знал, что ответить, упал в общественном мнении и больше не показывался.
Между тем содержателю гостиницы Бувар нравился: он привлекал посетителей и в ожидании завсегдатаев беседовал по-приятельски со служанкой.
Он высказывал забавные мысли о начальном обучении. Окончившие школу должны уметь ухаживать за больными, понимать научные открытия, интересоваться искусствами. Из-за своей программы он рассорился с Пти и обидел капитана утверждением, что солдатам лучше было бы выращивать овощи, чем зря тратить время на
Когда поднят был вопрос о свободе торговли, он привел с собою Пекюше. И в течение всей зимы посетители кафе обменивались яростными взглядами, презрительными ужимками, бранью и криками, так стуча кулаками по столу, что подскакивали пивные кружки.
Ланглуа и другие торговцы защищали национальную коммерцию, прядильный мастер Удо и ювелир Матье — национальную промышленность, землевладельцы и фермеры — национальное сельское хозяйство, причем каждый требовал для себя привилегий в ущерб большинству. Бувар и Пекюше своими речами сеяли волнение.
Так как их обвиняли в незнакомстве с практикой, в стремлении к нивелировке и в безнравственности, то они развили следующие три проекта: заменить фамильное прозвище номером по матрикулу; подчинить французов чиноначалию, причем для сохранения чина нужно время от времени подвергаться экзамену; отменить наказания, отменить награды, но ввести во всех деревнях индивидуальную хронику, которая будет переходить к потомству.
К их системе отнеслись презрительно. Они написали о ней статью для газеты в Байе, составили записку для префекта, петицию для Палат и доклад на имя императора.
Газета не поместила их статьи.
Префект не удостоил их ответом.
Палаты хранили молчание, и они долго ждали пакета из Тюильри.
Чем же занят император, — женщинами, должно быть?
Фуро от имени супрефекта рекомендовал им вести себя поскромнее.
Плевать им было на супрефекта, на префекта, на советников префектуры, даже на Государственный совет. Административная юстиция — уродство, ибо администрация посредством милостей и угроз несправедливо управляет своими чиновниками. Короче говоря, они стали стеснительны, и видные особы предписали Бельжамбу не принимать у себя больше этих двух субъектов.
Тогда Бувар и Пекюше воспылали жаждою отличиться делом, которое бы поразило их сограждан, и не нашли ничего лучшего, как задумать работы по украшению Шавиньоля.
Три четверти всех домов они предполагали снести, посредине поселка устроить монументальную площадь, воздвигнуть богадельню со стороны Фалеза, бойни на дороге в Кан, а в Паделаваке — многоцветную церковь романского стиля.
Пекюше начертил тушью план, не преминув раскрасить леса в желтый цвет, строения — в красный, луга — в зеленый, и картины идеального Шавиньоля преследовали его во сне, он метался на своей постели.
Однажды ночью он разбудил Бувара.
— Ты болен?
Пекюше пробормотал:
— Мне Гаусман спать не дает.
Как раз в это время он получил
— Пусть убирается к черту со своим купаньем! Разве у нас есть время писать?
И когда они обзавелись землемерною цепью, угломером, нивелиром и бусолью, то начались другие исследования.
Они устраивали набеги на усадьбы. Зачастую обыватели с изумлением видели, как эти два человека расставляют вехи.
Бувар и Пекюше спокойным тоном рассказывали, в чем состоят их замыслы и что из этого получится.
Жители встревожились, ибо власти в конце концов могли одобрить эту затею.
Иногда их грубо выпроваживали.
Виктор взбирался на стены и влезал на кровли в качестве сигнальщика, выказывая усердие и даже известный пыл.
Викториною они тоже довольны были больше, чем прежде.
Когда она гладила белье, то напевала нежным голосом, водя утюгом по доске; интересовалась хозяйством; сшила Бувару ермолку; а стегаными своими вышивками заслужила похвалу Ромиша.
Это был один из тех портных, что ходят по фермам и чинят платье. Он прожил у них в доме две недели.
Горбун, с красными глазами, он искупал свои физические недостатки шутливым нравом. В отсутствие хозяев он забавлял Марселя и Викторину смешными рассказами, высовывал язык до подбородка, передразнивал кукушку, изображал чревовещателя, а вечером, сберегая расходы на постоялый двор, отправлялся спать в пекарню.
Но как-то утром, очень рано, Бувар озяб и пошел туда за щепками, чтобы затопить печку.
Он остолбенел от того, что увидел.
За обломками баула, на рогоже, Ромиш и Викторина спали вместе.
Он обхватил ее стан одною рукой, а другою, длинной, как у обезьяны, держал ее за колено; веки ее были полузакрыты, лицо еще подернуто судорогой наслаждения. Она улыбалась, лежа на спине. Распахнувшаяся кофта обнажала ее детскую грудь, на которой остались красные пятна от ласк горбуна, белокурые волосы растрепались, и лучи восходящего солнца окутывали обоих тусклым светом.
Бувар, в первое мгновенье, чувствовал себя так, точно ему нанесен удар прямо в сердце. Затем стыд помешал ему сдвинуться с места, мучительные мысли нахлынули на него.
— Так молода! И погибла! Погибла!
Потом он разбудил Пекюше и сразу ему все рассказал.
— Ах! Негодяй!
— Делу не поможешь! Успокойся!
И они долго вздыхали друг перед другом: Бувар, без сюртука, скрестив руки, Пекюше, присев на краю постели, босоногий, в ситцевом колпаке.
Ромиш должен был в тот день уйти, так как окончил работу. Они с ним рассчитались высокомерно, молчаливо.
Но провидение обратилось против них.
Марсель повел их, немного времени спустя, в комнату Виктора и показал спрятанную в глубине комода двадцатифранковую монету. Мальчишка поручил ему разменять ее на мелочь.