Буйный Терек. Книга 2
Шрифт:
— Да, этот сын шайтана, проклятый Ярмол, один был, с кем можно было и воевать и говорить честно, — согласился Гази-Магомед.
— Поэтому, имам, не ходи в Грозную. Царь никогда не помилует тебя, как никогда не простит и нас, тех, кто шесть лет назад поднялся против него.
Горцы молчали, но в этом молчании было красноречивое восхищение словами прапорщика.
— А что думает твой друг? — спросил Гази-Магомед. — Каково его мнение?
— То же самое, имам. Тебе нельзя ехать в Грозную, — коротко ответил Небольсин.
— А как с оружием? — спросил Гамзат-бек.
— Если нельзя ехать в Грозную, значит, нельзя отдавать и оружие, — улыбнулся Небольсин. — Да ты ведь, имам, сам хорошо знаешь это…
Все засмеялись.
— Умный у тебя друг, — обращаясь к Булаковичу, сказал Гази-Магомед. — Он читает наши мысли. Спасибо, Иван, и тебе спасибо, — обращаясь к Небольсину, сказал Гази-Магомед. — Я знаю, что угрожает вам, если русские начальники узнают о ваших словах.
— Смерть или каторга, — сказал Небольсин.
— И вы не побоялись этого, — вставая, сказал Гази-Магомед.
Все встали.
— Шабан-эфенди, дай мне коран, — обратился имам к чеченскому проповеднику.
Взяв книгу, он раскрыл ее на каком-то месте, громко, нараспев прочел что-то.
— А теперь поклянемся, братья, на Несомненной книге, что ни один из нас никогда, даже под страхом смерти и боясь вечного огня ада, не скажет никому о том, что говорили эти два русских человека.
Он поднял вверх раскрытый коран. Шамиль, Гамзат, ших Шабан и оба переводчика, Идрис и Ахмед, медленно и нараспев повторили за ним клятву.
Затем все сели.
— То, что сказали вы, я уже написал в своем ответе Килугэ. Я отказался ехать в крепость, мы не доверяем русским, и мира, который предлагали им, не будет. С завтрашнего утра опять начнется война…
— Газават! — хором произнесли мюриды.
— Иван, я верил тебе, и сердце мое обрадовалось, когда увидел тебя, но я человек, верящий не всем людям… Я знал, что ты честный и храбрый солдат, наш друг, мой друг, — с ударением на «мой» произнес имам, — но со временем меняется все, даже горы, а что говорить о людях… И я хотел проверить тебя теперь, когда ты на свободе и уже не солдат, а офицер. — Имам замолчал и долго и проникновенно смотрел на Булаковича. — И сердце мое радуется, Иван… Ты не изменился, ты даже стал еще чище… спасибо тебе и твоему другу… — Имам приложил руку к сердцу. — Аллах с вами!.. И пусть эта добрая встреча не будет у нас последней.
Мюриды пошли за ним. Офицеры, сопровождаемые Ахмедом, вышли на лужайку.
Возле сакли, где расположились русские, он внезапно обнял Булаковича и тихо прошептал:
— Добрый барин, ваша блахородья… Ахмед никогда не забувает тебе…
Переводчик Идрис молчал, но по лицу чеченца было видно, что оба русских стали ближе и доступнее его сердцу.
Когда офицеры возвратились, подполковник спросил:
— Ну как, о чем говорил Кази?
— О своей силе, о каких-то пушках, якобы находящихся в горах… о том, что хочет с нами мира, но не боится войны, — сказал Небольсин.
— Хвастает, сукин сын, а у самого ноги трясутся от страха… А чего это он прапорщика одного звал, ведь то же самое мог болтать и при мне? — вдруг спросил Филимонов.
— А он и о вас справлялся, но, говорит, не позвал потому, что вы как главное в делегации лицо, уже получив письмо генералу, могли и отказаться, а это… сами понимаете, — сымпровизировал капитан, — подрыв его авторитета среди горцев.
— Хитрая собака… догадался… ведь я бы и вправду не пошел.
Через полчаса, сопровождаемые чеченским разъездом, офицеры и казаки отправились обратно.
Уже в Грозной, значительно позже, переводчик Идрис шепотом сообщил Небольсину, что подполковник Филимонов дважды расспрашивал его, о чем имам беседовал с офицерами.
В Грозную они вернулись к вечеру, так как по пути задержались в укрепленном форпосте «Кизлярском», где из-за возникшей на линии тревоги просидели свыше трех часов.
По прибытии в Грозную подполковник Филимонов сразу же отправился к полковнику Клюге и передал ему ответное письмо имама.
Около десяти часов ночи Небольсина и Булаковича вызвали к полковнику Клюге, где они застали поручика Казаналипова, переводчика Идриса и довольно хмурого Пулло.
Клюге приветливо поздоровался с офицерами, выслушал их доклад, задал несколько вопросов.
— Как выглядит Кази?
— Так же, как и в Дагестане, разве только несколько озабоченней, — сказал Булакович.
— Как отнесся к вашему приезду?
— Был спокоен, даже приветлив, гостеприимен, — вставил Небольсин.
— «Приветлив», — хмуро повторил Пулло, — А говорил ли, что отвечает нам?
— Об этом не было разговора… А что написал в ответ? — поинтересовался Небольсин.
— Ехать не намерен, оружие сдавать не будет, — И Клюге, улыбнувшись, прочел фразу из письма Кази-муллы: — «Я вас не боюсь даже и на золотник, а что касается угроз разорить Гимры, Иргиной, Ахульго и другие наши аулы, то это будет зависеть от воли бога. К вам я приду, но только с оружием в руках, и тогда, когда сам найду нужным». Видели, каким языком заговорил имам?
Офицеры пожали плечами.
— А ведь, мошенник, сам обратился к нам, прося о замирении… — сказал Пулло.
— Я, господин полковник, получив его письмо к генералу, не очень поверил в миролюбие имама, — вставил Казаналипов, — не такой он человек, чтоб мириться с нами.
— Когда подхлестнула вожжа под хвост, тогда он и написал письмо, — сказал Пулло.
— Обмануть хотел, оттянуть время, — добавил Клюге. — А вы как думаете, господа?. — обратился он к Небольсину и Булаковичу.