Былое и книги
Шрифт:
Но самыми интересными и даже захватывающими фигурами в «Трех цветах знамени» оказываются не крупные военачальники, уже и при старом режиме обретшие свое почетное место в строю, свою личную экзистенциальную защиту, которую оставалось только поддерживать, но вчерашние неудачники типа агронома Балаховича, которые лишь в безумии смуты обретают крылья. «Только в условиях страшных тектонических взрывов и потрясений, в вихрях революционного пламени и дыма они могут найти себя; тут они – как рыба в воде; вне Гражданской войны это нескладные обыватели, заурядные службисты, посредственности, средней руки уголовная братва, а порой просто уличные драчуны да забубенные пьяницы. Степной бандит Котовский, полуграмотная судомойка с уголовными наклонностями Маруся Никифорова, дебошир и картежник, младший офицер “на льготе” Шкура, работник плотницкой артели Чапаев, вечный сотник Унгерн, выгнанный из полка после суда офицерской чести… <…> Этой
И не только приключений – и плотник Чапаев, и агроном Булахович вполне серьезно примеривались к наполеоновской короне…
Но как же могло случиться, что все-таки книжники и канцеляристы вроде Ленина, Троцкого, а затем и Сталина вновь загнали этих одержимых, подсевших на безумство храбрых обратно в государственное ярмо, а кого и за кордон или даже на тот свет? Победили те, кто служил общей, а не личной сказке, общей, а не личной мечте.
Иконников-Галицкий, правда, извлекает из своей эпопеи другой, не менее важный урок: «Страх перед общей погибелью – залог спасения». «Начало премудрости – страх Господень» – этими словами завершаются «Три цвета знамени». И если это единственный путь к премудрости, то, боюсь, мир никогда ее не обретет, ибо Господь слишком уж ненавязчиво обозначает свое присутствие в мире. Чтобы его глас расслышали скептики и безумцы, он должен греметь из грозы и бури, говорить языком чудес и казней не человеческих, но египетских, чтобы не оставалось возможности видеть в социальных извержениях вечные и неустранимые протуберанцы термоядерного человеческого духа. Настолько ужасающего, что с меня было бы довольно, если бы мы научились страшиться хотя бы тех чудовищ, которые живут среди нас и в нас самих.
И не пытались использовать термоядерные выбросы в политических целях.
Сборник «Социальные последствия войн и конфликтов XX века: историческая память» (М.; СПб., 2014) посвящен небольшому народу – словакам, но человеческая природа проступает в их истории отчетливо, как в лабораторном образце. Оказывается, уже в 1914 году чешские и словацкие националисты пытались и отчасти даже преуспели в том, чтобы сколотить из пленных чехов и словаков «русские легионы» для борьбы с Австро-Венгерской империей – этакое движение панславизма снизу. Будущее славянское единство представало в этой грезе туманным – не то единое государство, не то федеративный союз, главное – Россия должна «переносить всю тяжесть эгоистического отношения других государств к ее высокой освободительной миссии» (Светозар Ваянский). Это притом что все страны Антанты относились к возможности распада монархии Габсбургов с большой опаской, и, хотя логика войны заставляла видеть в чешских легионах горючий материал для разжигания мятежа в австро-венгерском тылу, в конце концов «позиции лидеров чешского освободительного движения и российского правительства оказались прямо противоположными».
Главный признак национализма – эгоцентризм: в чешской и словацкой исторической литературе Россия впоследствии обвинялась в непонимании стратегических задач «братских народов»; «вопрос о том, насколько приемлемы, правомерны (особенно в свете международных обязательств России) и безопасны для страны были предлагавшиеся проекты, как правило, уходил на второй план». Это обычная логика национальных движений – или вы нам служите, или вы тупицы и предатели, мы к вам с высотой духа, а вы с низкой расчетливостью! Тогда как в России «неоправданные уступки чехам рассматривались в качестве нежелательного прецедента, к которым могли апеллировать и другие сообщества пленных». Осуществить управляемое высвобождение националистической энергии еще никому не удавалось, и тогдашняя Россия, похоже, это все-таки понимала. Но тем не менее австрийская печать, призывая «искоренить идею великосербских мечтаний», называла главным подстрекателем Россию – таков удел сильных: им не отсидеться, они всегда будут оставаться виновными перед всеми, потому что всегда одни будут на них надеяться, а другие их страшиться. Поэтому для одних они всегда будут предателями, а для других подстрекателями. Зато в собственной «исторической памяти» – в собственной воодушевляющей сказке чехов и словаков – память легионеров, бывшей «горстки дезертиров», «перекрыла память сотен тысяч австро-венгерских солдат, которые до последнего дня сражались на стороне монархии».
Малые народы, кому не хватает сил натворить слишком много злодейств, обычно предстают в собственном воображении кроткими жертвами более могущественных держав, однако в глазах еще более слабых национальных меньшинств, подпавших под их власть, они выглядят совершенно иначе. Я никого не осуждаю – таковы люди. Если бы только еще они сами про себя знали, каковы они… Но – духовная деятельность для того и существует, чтобы скрыть от наших глаз слишком уж мучительную правду, поэтому кое-что новое о себе обидчики могут узнать только от обиженных.
Разумеется, если захотят, на что надежды крайне мало: историческая правда – мощное оружие, и какой же дурак станет обращать его против себя!
Но вот, однако же, несколько цитат.
«Вхождение русинских земель к югу Карпат в состав Чехословацкой Республики в 1919 г. было поначалу с эйфорией воспринято русинской общественностью и прессой. <…> Однако несоблюдение чехословацкими властями условий Сен-Жерменского мирного договора, предусматривавшего для Подкарпатской Руси в составе Чехословакии самую широкую автономию и наличие собственного сейма, очень быстро вызвало разочарование русинской общественности. Вторым серьезным основанием для недовольства со стороны значительной части русинских политиков, придерживавшихся русофильских взглядов и считавших карпатских русинов частью единого русского народа от Карпат до Камчатки, стала проукраинская политика чешских властей в культурно-языковой и образовательной области».
Что тоже понятно: националисты могли грезить панславизмом, покуда требовалось освободиться от германоязычного лидера, но скрытой-то их целью, возможно, до поры до времени неясной даже им самим, было собственное доминирование, а потому после обретения независимости немедленно потребовался противовес вчерашнему «спасителю».
Каждому народу необходимо ощущение собственного участия в истории. И в прежние времена едва ли не единственным способом вовлекать народы в общее историческое дело было построение империй, оставляющих широкие возможности для культурной автономии и открывающих наиболее одаренным и энергичным представителям национальных меньшинств возможности войти в имперскую элиту. Однако поскольку «хозяином страны», как правило, если не считается открыто, то подразумевается самый сильный «государствообразующий» народ, то львиная доля славы, а следовательно, и самый надежный слой экзистенциальной защиты, защиты от чувства бессилия и бренности, доставался ему, а остальные народы чувствовали себя обделенными.
Но ничто так не сближает нации в единую цивилизацию, как наличие общего противника. Канувший в Лету Варшавский договор был направлен против военной опасности, в которую никто не верил, и потому ощущался как ненужная обуза даже в самой России, не говоря уже о «братьях-славянах»: славянские ручьи отнюдь не желали сливаться в русском море, то есть, в сущности говоря, лишаться исторической субъектности. Но сегодня довольно многих как в России, так и в славянских странах Восточной Европы начинает угнетать ощущение своей исторической второсортности, вольно или невольно навязанное миру системой господствующих стандартов и грозящее разрушить экзистенциальную защиту тех, кто не вполне этим стандартам соответствует. Исламский мир отвечает на культурную и экономическую экспансию террористической реконкистой уже давно, но признаки недовольства доминированием сильнейших я замечал и во всех славянских странах, где мне случалось вступать в доверительные беседы. В бывшей Югославии гуляет поговорка «Мы получили независимость, и теперь от нас ничего не зависит», а в Македонии каждый таксист, узнав, что ты из России, радостно кричит: «О, Россия! Путин!»
Похоже, новая версия панславизма снизу снова рождается на наших глазах, и причиной его, как и сто лет назад, является вовсе не спесь, но, напротив, униженность, ощущение исторической второсортности. Чтобы обойденные не начали искать компенсации в мести победителям, миру не помешала бы какая-то новая версия уже не военного, но творческого Варшавского договора, целью которого сделалось бы сотрудничество в созидании чего-то небывалого — в науке, в технике, в искусстве, в спорте. Это хоть отчасти направило бы термоядерную энергию национальных обид в мирное русло.
P. S. Все это было писано до украинских ужасов, когда еще казалось почти невозможным, чтобы эта горячая плазма прорвалась на государственный уровень. Зато после ее прорыва в бесконечных дискуссиях зазвучало изумление: как это может быть, чтобы братские народы убивали друг друга?!
Однако задумаемся, возможно ли вообще существование братских народов? И является ли близость культур препятствием для вражды? Нет, близость культур при проживании в общем государстве лишь облегчает поглощение менее влиятельной культуры культурой более влиятельной, а потому именно близость культур более всего и способствует вражде. Поскольку способствует ассимиляции, коя, в сущности, и есть исчезновение народа. И потому культурно близкие народы могут дружить только против общего врага, исчезновение которого немедленно порождает их конфликт.