Бьющий на взлете
Шрифт:
— Все так плохо?
— Ладно, может, и проскочишь.
— Хорошо. Живой биомассе не вскрываться, своих шухериться. Но я бы попробовал… чем это отличается от пилотирования легкого самолета. Тренировочные сборы-вылеты, чисто для своих, бывают? Хищнецовый аэроклуб?
— Есть международная энтомологическая конвенция, Гонзо. И нет дураков ее нарушать. Она заключена после Второй мировой по итогам существенного снижения кормовой базы в Европе, и о нарушителях сразу донесут в надзорный комитет. Это подсудное дело. Хищнецам нельзя обнаруживать свою природу для корма, нельзя и разрушать ресурс необдуманными, грубыми действиями. Стратегия эксплуатации успешна, если ресурсов много, но когда они заканчиваются или идти больше некуда, более устойчивыми оказываются популяции, которым
— Как судят нарушителей?
— Судят их телесную личинку. Не имаго. Мы же мимикрируем под мир нашего корма.
— Я не должен спрашивать об объеме мимикрии, так? Ах да, каждый десятый же…
Пепа помялся:
— Ладно, только тебе! Сталин был самкой муравья. Колония погибла два раза, первый в результате видовой конкуренции, второй от внешнего вируса. Ну, и разные страны по-разному контролируют энтропию систем. Абортирование плода женского пола в Китае и было связано с тем, что королев не должно рождаться слишком много, дабы не провоцировать войн. Но вмешались эти долбанутые, защитники животных, и практика была прекращена. Ты ж понимаешь, мы существуем на тонкой границе, расшатывать которую не рискует практически никто. Имаго живут недолго. Строго говоря, именно поэтому у Элы не было шансов. Мало кто рискует полностью вскрываться, да и хлопот потом не оберешься с формированием общественного мнения среди еды — о произошедшем. Строго-настрого запрещено пугать еду, пойми.
— Тогда зачем это всё? Неужели нельзя было оставить так… чтобы она сама.
— Потому что жертв было бы много, много больше, несказанно больше, Гонзо… и ты бы точно не захотел увидеть то, во что она превратилась бы. Сама она не могла справиться, а научить было уже некому. И, наверное, это лучшему.
— Сейчас ты мне скажешь, что всё было к лучшему.
— Всё было как было.
Гонза не задумывался, почему хищнецы должны быть уничтожаемы непременно, и как это произойдет. Он просто не хотел повторения истории Элы с кем-нибудь еще.
— Имаго живут очень недолго. Некоторые могут закуклиться и как бы зимовать, растягивая свой срок и продлевая человечьей оболочкой существование своей истинной сути. Они откладывают личинки в сознание. До конца не известно, как это происходит. Но ты получаешь капсулу с готовой программой, которая срабатывает в нужный момент, хочешь ты того или нет. Однажды утром ты встаешь с постели, потягиваешься и — хоп…
— А какой момент нужный?
— Да кто же его знает.
— Для профессионалов вы поразительно мало знаете, Пепа.
— Ты тоже заметил? Вот и я так думаю. Нет точных средств исследования, нет широко применимых технологий, чистая эмпирика, а всё почему?
— Почему?
— Потому что кому выгодно обнажить основы мира? Уж точно не тем, кто основал в нем свое осиное гнездо. Кроме того, разновидности хищнецов — убийца или полезный член общества — обусловлены условиями развития организма. Развитие ведь пластично. Если молодую нимфу пустынной саранчи щекотать, если стимулировать ее поглаживанием, общением с себе подобными, она вырастает внешне другим видом сравнимо с теми, кто такой стимуляции не получал… устойчивей, крупней, ярче. Да и вообще — другим биологическим видом!
И Новак, вдохновившись, пустился в длинные, витиеватые объяснения, как коммуникация, тесное общение, ласка влияют на процесс развития насекомых. Гонза молча слушал, уставясь в стену, его уже не мутило. Окей, мутило не так, как поначалу разговора. Но он понял, почему ему самому так долго удавалось ничего про себя не знать. И даже понял, почему, по крайней мере, не убивал.
Его щекотали.
— Но явно недостаточно! — прозвучало прямо над ухом Гонзы Грушецкого, и он очнулся ровно там, где и был — на фондамента Дандоло. Обернулся — две юных синьоры, яростно жестикулируя, уносили вопрос недостаточности
Венеция тождественна пустоте, да, тождественна именно рокотом своих толп. Уединение надо искать в больших городах. Шагающий по небу кондотьер Коллеони. Первый раз он увидел его в августе на белизне раскаленного неба, а после встречал не раз. А сейчас сам он — тот кондотьер, шагом едущий по пустому небу к скуоле Сан-Марко. Меч обнажен, никого вокруг.
Солнце упало в лицо ему и Коллеони как пушечное ядро. Пора было отрываться от нагретой набережной и встречать пани Грушецкую.
Перехватил на Риальто Меркато, отобрал крохотный чемодан, помог с вапоретто взойти на зыбкую почву, терпеливо принял объятия и уместные поцелуи. Глаза восхитительно надменной породистой сиамской кошки уставились на него, мерцая, глаза, перешедшие и сыну, и внучке.
— Ну, — сказала она, — сильно соскучился? Улетаешь завтра утром? В шесть утра или сразу в четыре?
Он улыбнулся:
— Соскучился. Здравствуй, мама.
И совершенно точно соскучился по ее сарказму.
Пани Зофья Грушецкая была известна в узких кругах не меньше, а даже и больше, чем ее летучий сын. Сам-то Гонза аккуратно известности сторонился. Для тех мест, где он бывал, и тех людей, с кем работал, известность совсем ни к чему.
— А девочка что?
— Девочка, как это ей свойственно, будет позже. На стойке предупреждены, ключ ей выдадут. Куда тебя вести ужинать?
— Ужинать? Ты же знаешь — аппетит с утра лучше, когда проголодаешься с вечера. Я рассчитываю на твое общество за завтраком. Ну, дай хоть посмотреть на тебя…
— Пока дойдем до места, посмотришь, — пожал плечами.
Пани Зофья была слишком искусствовед, и Гонза никогда не мог отделаться о мысли, что и он для нее был отчасти предметом искусства. От этого оценивающего взгляда он отчасти и свалил из дома в шестнадцать. И первая его женщина, конечно же, очень была внешне похожа на пани Зофью в ее блистательной молодости… Их с матерью связывала та любовь, которая только и может быть у взрослых людей — без пощады, без умиления, но и без изъяна. Кремень, а не любовь. Имея сына-кочевника, она привыкла к одиночеству и никогда не роптала, и ее умолчание было для него упреком посильней прочих. Правда, его все равно надолго не хватало, и он срывался в дорогу. «Дикарь, — говорила она о нем, — гунн, Атилла…». Мальчик был загадкой для пани Грушецкой. Верней, то, что она понимала про него, ей не нравилось, но переменить уже ничего не могла. Дети не даются нам как глина, для лепки, кто бы что ни говорил, дети даются нам как аскеза, для воспитания — самих себя. Не мы лепим их, но они лепят нас — своим сопротивлением. Ее мальчик учил ее жить одной. Он залетал до кругосветки — как она теперь понимала, неявно проститься на случай чего — но долго они тогда не общались, и теперь было ясно: что-то не так, чем-то неуловимо он изменился. Что не так? Мысль досаждала, но не открывалась.
Не открылась и позже, когда сели уже на террасе «Сан-Кассиано», наискосок от Золотого дома, на Канале, окантованном в сумерках огнями. Непресыщающее зрелище.
Сан-Поло
Фасад цвета подсохшей крови был обращен, как полагается приличному палаццо, на Канал, стена к стене с палаццо кипрской королевы Катарины Корнаро, и вела к нему переулками от Риальто улица Роз. И номер был в цветах лепестков сухой багровой розы, в лепестках, барочных завитушках, хрустале. Венецианская ночь, как соглядатай, караулила у балконной двери. Грушецкий лежал, тупил в лепной потолок. На краешке кровати, отвернувшись от него, тихо спала юная девушка. Потянулся, укрыл ее одеялом. Рядом на постели грелся ноут, из которого в наушники что-то доборматывала артхаусная киношка. Интерьерчик, конечно, помпезный, что уж, но он чего-то такого и хотел, да, для колорита? У пани Грушецкой так и вообще все по-правильному, в золоте. Эпоха Казановы all inclusive. Только не казановилось что-то.