Бьющий на взлете

Якимова Илона

К исходу того года он съездил на месяц в Индию проблеваться. Ганг смоет. Опять же, зима в тепле, обращение Далай-Ламы — это все если не гармонизировало, то чуть просветляло. И с новыми силами вернулся к рутине. Далай-Лама, кстати, оказался вполне себе человеком, хотя Гонза и подозревал обратное. Индия отвечала его потребности жить налегке, жить малым, за всю жизнь он зависал в ней несколько раз и надолго, напрочь теряя ощущение времени. Интересно, в череде перерождений Ганг снова сделает его насекомым — окончательно — или дополнит в нем человеческое до человека, или вообще выльет из колеса Сансары? Но это сработает, только если развеять пепел… А если это уже реинкарнация, то что такая поганая-то? Лучшей не заслужил? Реинкарнация внутрь, когда, внешне оставаясь человеком, ты раз за разом меняешь содержание — не в легкую сторону. Тогда же он начал и записывать тоже, без имен, разумеется. Теперь на книгу о мистическом у него материала более чем хватало, но публиковать было никак невозможно. Писать об этом было строжайше запрещено. А он все копил, запоминал, держал в голове, думая, что

под старость непременно отдаст себе еще один долг и напишет роман — как есть — все равно же никто не поверит, а там уже будет можно. Разве кто-то поверил Кафке? «Королева летних стрекоз», легшая без названия в черновики, подвигалась медленно, хотя теперь у него был камертон, внутренняя подсказка, с которой можно было сверять догадки брутального мужского ума. Да, конечно, никакой документалки официально нельзя, строжайше запрещено, но худлит-то можно? Если уж можно было пану Франтишеку. В конце концов, Гонза рисковал и большим, и чаще. Ну и что ж теперь, что нельзя? Ему одному можно пройти по краю. Рассказать правду, как умел только он, обиняками, но в самую мякотку. И поди докажи, что это не худлит… А начиналось-то все невинно, чисто как путевые заметки, благо, он столько видал в жизни, сколько не во всякую голову влезет. Правда, книга подкинула подлянку там, где не ждал — со стороны текста, умения, мастерства. Художка не шла, легким потоком лился из него журнализм, а ума и вкуса хватало, чтоб отличить одно от другого, и это огорчало, что уж тут. Талант он прогулял, получается. «Просрал» было бы слишком грубо, да он и пользовался умением работать с текстом, продолжал, но в иной плоскости. Рифма ушла сама собой, первой, но он и никогда не считал необходимым давить из себя стихи по любому поводу. По юности оно хлестало из него просто как часть фонтана жизненных сил, а после электричество прикрутилось — только яркая влюбленность могла расшевелить или головоломка ума, облаченная в строку, которую хотелось зафиксировать, тогда… да он и не представлял себе жизни в литературе, ну ее к бесу. Он вечно говорил не за себя, и отвыкнуть от этого теперь было трудновато. Еще сложней, чем от обильного секса. Там хоть естественные возрастные колебания интереса давали угомон. Эла говорила, чтоб он забил на литературу, основной его талант — смотреть, видеть, запоминать, жить, мол, он путешественник, не литератор. В целом, верно. Как его любимец Томпсон, Гонза тоже считал, что выборы лучше, чем секс. Сильней фигачит адреналином. Политика на какое-то время спасла в плане ктыриной кормежки — там доверху наливали страха, вкусного страха, обильного, жирного. Спасла война — когда поставляешься под пули, каждая минута стать последней. Повидал своих он и среди армейских командующих: те, кто принимали решения наиболее хладнокровные, далеко не всегда оказывались людьми. Спасла чертова работа присматривающего — не жрал чужую смерть, как энтомолог, но воровал чужой адреналин. Но голодал, голодал, что уж тут. Нужна была самка, но ее не было, верней — он больше не смел, зная, к чему это приведет. Он не мог, не имел права погрузиться глубоко, и оттого — злая ирония — казался еще более поверхностным, чем всегда. Тащил себя, как мог, на паллиативе пять лет, поэтому то, что творила с ним в этот раз Венеция, несколько раздражало. Провоцировало. Сучка она, эта ваша Венеция, вот что.

В последнее время Пепа прямо сказал: вперед не лезть. Но где это видано, чтобы Гонза Грушецкий — и не лезть? Можно было заставить себя не смотреть. Невозможно было не видеть. Прежняя жизнь, прежний опыт, профессия — все это препятствовало отводить глаза.

Глава 13 Паранойечка

Иногда, конечно, хотелось всё это хотя бы залить. Но, кроме двух-трех пиковых случаев за жизнь, Гонза никогда не пьянел в хлам. Так и сейчас, точно рассчитанное количество спиртного, принятого в компании Строцци, сделало незабываемой вечернюю пешую прогулку. Говорят, Венецию надо успеть увидеть, ибо она тонет необратимо. Ну что, заполучив без сопровождающих, Венеция недвусмысленно зажимала его к стеночке, шарила по телу руками, хваталась за ширинку. Утопающая, сразу видно, держится на жезл.

— Синьор желает отдохнуть?

— Синьор уже отдыхает.

Он уклонялся от предложений и жестов, почти не обращая внимания. Это он. А тот, который в нем сидел, щерился при каждом удобном случае. Но на человеческих женщин его не выпустишь, рискованно. Хотя женщины и сами всегда норовят впиться намертво. Это понятно, это у них в природе: гнездо там всякое, выращивание потомства. Причем, зачастую выращивание чужого потомства на твоих ресурсах, когда ты готов тратиться только на свое — и оно у тебя уже есть. И они всегда, всегда сворачивают в эту сторону, независимо от того, что декларируют на входе, независимо от того, что им вслух говоришь ты. Словами через рот: нет, это не отношения, дарлинг. Да, это встречи. Однажды они закончатся, у меня такая работа. Так нет же, все равно они надеются! На что? Все же сказано. Нет, я не пошутил. Нет, не надо в меня влюбляться. Полочку не прибью, надолго не останусь. Нет, я не изменюсь. Да, ты особенная, но не настолько. Все вы особенные. Проблема в том, что ни одной из вас не прокормить ктыря. Плюс функция возраста придавала специфики. Стареть он не хотел, но мир вокруг нестерпимо молодел сам по себе. А раз за разом иметь молодых значит раз за разом наращивать новый верхний слой, касаться поверхности, когда хочется глубоко — во всех смыслах. Всё молодеющие партнерши уже не подходили к калибру того, что он знал о жизни. Нужна была бездна, готовая вместить его самого. Искренне считал себя не жадным, так, прижимистым. В принципе, денег хватало на всё и на всех. А Эла как-то в сердцах бросила, что по-настоящему жмотный он на любовь, на то, чтобы отдавать.

Как отдать то, чего самому мало? Было, билось, горело пламенем, а теперь остались одни лишь угли, россыпь мелких под слоем пепла, обжечься не хватит. И неизъяснимая тоска от того, что таких, как он, парных ему, больше нет — уже это точно знаешь. Так что не злился на женщин, не корил себя, жил как жил… вода течет, а пряхи прядут.

Осенние сумерки Адриатики мгновенны.

Близ Ка-Рампана, на безлюдной кампьелло Альбрицци вырулил прямо на парня, с мечтательным видом прислонившегося к стене. Синьорина же стояла на коленях, совершенно явно его радуя. Гонза, сочувствуя, мимикрировал было под окружающий кирпич, но пацану так хотелось поделиться переживаемым счастьем, что взмахнул рукой, никак не останавливая подругу, залихватски воскликнул: «эх!» — и указал на табличку «Per San-Marco», безошибочно выцепляя в Грушецком иностранца. Какая поистине прекрасная, отзывчивая молодежь.

Гонза отсалютовал ответно, кивнул, свернул к Риальто еще прежде, чем парень достиг финиша. Секс — прекрасная штука, данная Господом, возможно, что и лучшая в этом кратком двукрылом лете на легком шарике, подвешенном в пустоте, оставшейся после Большого взрыва… удивительно только, как многое люди вкладывают в сей маленький взрыв. Возбуждает же не собственно секс, а то, что — получил, достиг, смог. Именно конкретную получил, которая в данный момент для тебя и есть образ чистого желания. Его никогда не парило подарить симпатичной ему женщине немного удовольствия, проблема в том, что женщины тут же начинали путать эмоцию с удовольствием и хотеть от него не того, что он мог им дать. Они хотели человеческого, а с человеческим у Гонзы было крепко проблематично, и теперь он понимал почему. Жаль, стало ясно совсем недавно, можно было бы избежать нескольких действительных жертв. Не тех, кто воображал себя жертвой разбитого сердца — было бы там что бить — а настоящих.

В Прагу он действительно больше не вернулся, ибо зачем? Пражское кладбище какое-то.

Да, и ему, конечно, не нужно было причинять себе человеческое.

С нечеловеческим проще.

С этими мыслями — о нечеловеческом — и поднялся к себе в «Сан-Кассиано». Шел, задумавшись, потому удивился, приняв копошившегося у его двери человека за соседа, верно, ошибшегося номером. Или за слесаря. Удивление усилилось, когда, по мере приближения Грушецкого, чувак, возившийся с замком, аккуратно встал, кинул беглый взгляд на подходящего и чесанул по коридору, все увеличивая дистанцию — сдержанно так, не бегом, чтоб не палиться впрямую.

Грушецкий хмыкнул. Из арсенала лиц извлек то самое, которое «пся крев, просрали Польшу», вышел с лицом на стойку портье и сообщил без вступлений, что ежели отель проводит технические работы в системе безопасности, связанные с заменой ключей, то он желал бы видеть это не на своем номере в момент проживания в одном, на что получил в ответ:

— Какие технические работы, синьор Грушецки? С ключами все в порядке, мы меняли систему летом… у вас дверь номера не открылась?

Ах, вот как. Нет, она не открылась кому-то еще, кто очень хотел попасть внутрь. Нет, в номере ничего не пропало. Да и чему там пропадать-то, кроме него самого? Его тридцати литрам жизни? Так самое ценное у него всегда с собой.

Вот, похоже, повод поднять старый контакт. Контакт отозвался сразу, но заокеанским нецензурным рычанием. Секунд сорок Гонза просто пережидал:

— С утречком, Гризли… Я не ношу часов довольно давно. Неужели ты не рад меня слышать? Да… да… нет. Сам пошел. Ну, вот, другое дело. Пробей мне один контакт… да, его. Да, ты верно понял. Ну, потому что никто другой так явно не обещал мне проблем в репродуктивной жизни после нашей последней встречи. А я юноша уже пожилой, они мне дороги, как память о прекрасном мгновении молодости… Да, не об одном мгновении, ну что ты к словам-то цепляешься… короче, ты понял? Бывай, жду.

Потупил немного, глядя в пустой экран смартфона, прикидывая, чо кого. Вот вовремя он из Штатов свалил, право слово, чуял же, что пора — и свалил. Недавняя избирательная компания полуирландского полутрупа стоила-таки Грушецкому нервов, хотя и поразвлекся он знатно. По итогу его ернических, въедливых статей один из брутальных канзасских миллионеров прямо пообещал оторвать яйца наглому журналисту. Ну, ничего. Ему много что обещали оторвать за тридцать-то лет в профессии, да где они, те отрыватели… Если дверь приходили вскрывать именно от него, Гризли доклюется через федералов, у Гризли к канзасцу особый счет. Но надо было доложиться и по второй линии, хотя пока он не учуял ровно ничего по профилю. Строцци отозвался мгновенно:

— О, синьор Грушецки. Рад слышать. У вас так быстро уже ничего не произошло?

— Почти. У меня запрос к карабинеру, не к энтомологу, Луиджи. Тут мне пытались самым тупым, наглым образом вскрыть дверь номера…

— По нашей части?

— Нет, ничего такого. Или я не успел увидеть. Приходил человек. И это, не считая карманника вчера утром, но, я полагаю, карманник дело обычное.

— Необычно тут только повышенное внимание именно к вашей персоне, согласен.