Бьющий на взлете

Якимова Илона

— Я не убивал. Ты выбрала смерть сама… ты меня подставила.

— Ну, есть немного.

— Зато ты осталась со мной навсегда, как того и хотела.

— Ну, извини.

— И я полностью твой — в том смысле, в каком вообще могу кому-то принадлежать. Странно исполняются мечты, да, Эла?

— Я тоже хотела не этого. Я-то никак не хотела не расставаться с тобой никогда. Во всяком случае, именно таким извращенным образом…

— Тогда замолчи и перестань подглядывать.

Когда он находил себе бабу, она обычно пропадала надолго и дулась. Иногда бывало, возвращалась тут же после свидания и язвила. Она так злилась, что никогда не мешала ему во время секса — бесценное преимущество при подобном сожительстве. Прикольно было обсуждать с ней ощущения, параметры

и стати новой любовницы откровенно, как никогда бы не смог в жизни, все-таки у них было очень общее, едкое чувство юмора. Восемь типов близости, говорите? У них совпадало семь. На восьмом — общие ценности — они и разошлись. Что ж тут поделаешь. Чаще всего проще убить партнера, чем принять его жизненную позицию. Или расстаться. Расставаться он умел в совершенстве, она не умела вовсе. Она иногда замолкала, иногда злилась и говорила гадости. Но этим трем годам разговоров он, говоря откровенно, предпочел бы одну-единственную возможность обнять ее, ощутить по-настоящему полно.

Наверное, дело было в кольце. Он его так и не выбросил.

Более того, таскал с собой в кругосветку.

Глава 16 Across The Universe

AcrossTheUniverse

Палос-де-ла-Фронтера и Ла Рабида, ярко-белая на фоне ярко-синего неба. Он прошел в те же двери, что и Колон, тщеславный жадный генуэзец, четыреста лет назад. Стоять на тех же камнях давало ощущение сопричастности времени, одномоментности существования с ними, ушедшими, а значит — бессмертия. Призраки каравелл под стенами не исцеляли, ибо являлись жалким подобием того, что творилось в душе.

Отправиться в путь. Собрать пыль времени на трекинговые ботинки. Загарпунить кита. Он же все равно сожрет тебя изнутри, что ты ни делай — эта невозможная летучесть, легкость, центробежная скорость, его словно раскручивало, отторгало от земной коры ускорением, тогда он считал это белым китом. Есть люди с тавром одиночества, как иные с татуировочкой на бицухе. Устав гоняться за кашалотом, он просто набил его на предплечье и посчитал разговор оконченным, но нет. Кит всегда оказывался впереди на полплавника. За сорок пять лет он надежно упаковал зверя под обшивку желтой подводной лодки, но порой кашалот крушил субмарину изнутри — и все рухнуло в Праге. Потому что там было не три смерти, а четыре, четвертая — его собственная. Знать о себе вот это и жить — такое себе. Привыкаешь не сразу.

Обещая вернуться, но не собираясь возвращаться.

Путешествие — образ мысли и образ жизни. Мореплавание порождает безответственность, моряк — всегда немного странник, смертник, отщепенец. Надо ли говорить, что Гонза страстно любил и корабли, и путешествия, и путешествия на кораблях? В служебной каютке сухогруза, на борту яхты, на худой конец, заточенным в гулком чреве парома. Сотовая связь поставила точку в романтике путешествий. До спутника, повисшего над головой, ты отправлялся в дорогу, имея полную возможность не вернуться обратно, высокую вероятность встретить жребий, просто пропав без вести, в пути. Теперь такой роскоши почти не осталось. Зато тебя как бы нет, пока ты в пути, — прекраснейший способ достичь нирваны.

Шел, как Колумб, против ветра. Как Магеллан, одержимо рвался вперед, не считаясь с людьми и жертвами. Носил в себе того и другого. К чему пришел? К чему вообще приходишь к полтиннику после молодости, типичной для любого приключенца, полной событий, казавшихся важными, переживаний, соблазнительно острых? К пустоте.

К пустоте, подобной глубине океана, куда не достигают лучи солнца. Но его пустота хотя бы освещалась факелом негасимой мечты, соблазняла, подобно наросту самки удильщика.

Почему именно кругосветка? Нет ничего глупее идеи просто пройти вокруг чего бы то ни было, добыть ачивку, а наработка личного километража давно уже не интересовала его, вырос. Он просто отдал долг себе, десятилетнему, в приглушенном свете ночника до одури смотревшему на старинный портулан, висевший на стене детской, — копия, конечно, но именно потому он страстно желал подлинности — засыпавшему погребенным под тяжестью кругосветной мечты. Наверное, у него после уже не осталось мечты, и это было одной из проблем взрослости, зрелости. Перед стартом заехал к матери и повидался с Анелькой. Странное было ощущение: с одной стороны, он честно рассчитывал не вернуться — по какой-нибудь нелепой случайности, подстерегшей опытного человека, ну, вы знаете, как это бывает; с другой стороны, с небывалой остротой и свободой переживал каждый день пути — как в последний раз. Собственно, оно и было последний раз. Живем единожды, завтра никогда не настанет, поэтому каждая возможность — твоя последняя. У него уже никогда не будет кругосветки — потому что кругосветка уже была. Парадокс, редко осознаваемый человеком в обычной жизни, но вполне понятный в пути.

То, что делает тебя живым, как правило, аморально. Внебрачный секс аморален. Свобода аморальна. Цена, которую платишь за стабильность пребывания в обществе, слишком высока — за право быть как все и сдохнуть в пятьдесят от инфаркта при проигрыше любимой футбольной команды. Общество контролирует тебя за тем, чтобы управлять, чтоб уменьшить элемент хаоса в системе. Но именно хаос давал ему возможность дышать, быть собой, просачиваться меж ограничений и рамок.

Мир был полон сокровищ, и каждое требовало поиска.

Ради таких моментов он жил, — женщина и путешествие. И путешествие стояло выше женщины, ибо, на крайняк, женщину можно найти и в путешествии. Правда, обычно на берегу его дожидалась какая-нибудь, которой писал с дороги. В удачные времена дожидалась и не одна, и годное селфи или фоточка романтического заката веерно расходились по нескольким чатикам, и каждая ожидающая полагала, что сей уникальный контент — только для нее. Ему никогда не хватало женского внимания, это правда. Поэтому из кругосветки его не ждал никто — теперь, когда Гонза знал уже, что он такое. Шел по-взрослому, в смысле одиночества практически нагишом. Спамил только общо, на страницу в соцсети, не вдаваясь в подробности, рассчитывая позже вывалить в книгу. И так вот и не вывалил в итоге.

Правильное действие гармонизирует мир.

Каждый километр пути возвращал ему самого себя.

Шелуха слетала. Рабочие контакты отключены. Телефон в зоне доступа только в ключевых точках маршрута. Чем менее людная, проходимая дорога, тем лучше. Он начинал дышать по-другому, переставал торопиться и задыхаться. Он мог позволить себе лежать на земле, смотреть в небо. Смотреть в небо как жанр всегда удавалось ему лучше всего. Приходили строфы, как волны, но он их теперь не записывал, если слова не начинали прямо ломать черепную коробку, все равно на высшем плане делиться больше не с кем — не было адресата, не было ее, той, которая слышала лучше всех. Надо было принять то, что случилось, перейти рубеж, осознать, что жизнь переменилась навсегда. Признать, что, скорее всего, это его последний прощальный полет.

Рисковал нервами, временем, собой, попадал в передряги, во всяком случае, с готовностью отзывался на неприятности. Шел пешком, подкидывался в попутки, пересаживался в автобусы, переваливался в поезда, пару недель лежал в служебной каюте сухогруза, как пробка, болтаясь посреди Тихого океана. Каюта была тесной и темной, натурально гроб, и воскрес, покинув ее, и подумал, что и этот опыт в точности пережил. А чего ему бояться, будучи уже по ту сторону смерти? Обретал природную остроту зрения, слуха, вкуса, соприкасаясь с землей напрямую — когда шел поперек дороги. Сходил с маршрута там, где это позволяло время, пробовал заблудиться — не удалось. Пространство, как всегда, держало его бережно, плотно, подавалось нажиму там, где прогибался реальности. Географические карты обретали трехмерность. Вообще он в этот раз рисковал необдуманно, теряя равновесие по мелочам, но ни разу, ни разу не помогло. Клинить перестало со сменой континента, как только выехал из Европы.