Бьющий на взлете
Шрифт:
Дальше его несло.
Собственно, на сей раз он не зависел вообще ни от чьих интересов. Свободен, как мертвый, и так же никуда уже не опаздывал. Вписал в маршрут все любимые, намоленные точки, стоянки Дрейка и Магеллана, географические ошибки Колумба, последний приют Наполеона. Когда бытовые мелочи отработаны до автоматизма, ты можешь скользить над бренным, отдаваясь только сжигающей тебя воплощенной мечте. Господне время жизни дано человеку затем, чтобы он дышал. Этого не происходит на работе и в городах. Время ощущается по-настоящему только без часов на запястье — в пампе или на берегу океана, когда тьма воды или руки ветра охватывают тебя, как женщина. Тело тогда дрожит как струна эоловой арфы, поющей в унисон времени — и оно останавливается. Он был ветер, он был вода, и он был поток. Через него в необъятной мощи своей
Палос де ла Фронтера, Кадис, Гибралтар, Танжер, Касабланка, Марракеш. Да, финиш был запланирован в Порту, понятное дело — кругосветный пробег от генуэзца до флорентийца. Ренегат, отступник, жулик, самодовольный лжец, средоточие рыцарского духа и столь же рыцарственного бездушия, само воплощение шестнадцатого века на море, как же было не почтить и его? Был бы настоящим большим писателем, написал бы большую современную книгу, подобную труду Лодовико Вартема — трикстера, которого читал Магеллан, чёрта, которого соблазнительно было бы объявить фальсификатором, так он врал, но которого никто не поймал на действительной небывальщине. Вот урок — рассказывай о себе что угодно, все равно никто не узнает истины. Эту мысль он обдумывал, тормознув на несколько дней в Санта-Крус-де-Тенерифе — оно оказалось к месту перед тем, как зацепить краешек западной Сахары вплоть до Дакара. Зимняя Африка была слишком большой и щедрой женщиной, чтоб любить ее торопливо.
Куча книг написана о самых странных точках земли. Лично у него было свое особое место, пока ни разу не достигаемое. Он хотел попасть в Эдинбург семи морей. Во-первых, прикольно было бы зависнуть там подольше. Все население острова — двести семьдесят человек, отличная локация для медового месяца, надо только подобрать правильную женщину в пару. Во-вторых, если вы не читали единственного законченного романа Эдгара По, то вам и невдомек, откуда идет символика белого у Мелвилла. А вот он, дипломированный филолог, знал. И хотел взглянуть своими глазами. Рыболовецкий трейлер ходит из Кейптауна раз в месяц, но рейс отменили из-за штормов, а в Анголе случились студенческие волнения, и границу с Намибией он миновал буквально под шлагбаумом, падающим у него за спиной. Пришлось сразу от Уолфиш-Бей стартовать в Рио. Да, он попал на лайнер, на котором не было мест. Карты ложились на игорный стол судьбы, его вело по красному полю, ни разу не выпало черное. Лететь было бы читерством. Два дня болтанки до Джеймстауна и пять дней затем в суровой Атлантике до Рио. На перепутье — ослепительной красоты вулканический остров, красные, вздымающиеся в небо скалы, в их складках ясно читалось выбитое пушечными ядрами, расписное «Кавендиш, Ланкастер и Дрейк были тут». Бывшая ферма среди араукарий и пальм, отнюдь не по чину бывшему императору, и долина Могилы — именно так, с большой буквы. Кстати, эндемичная святоеленинская уховертка геркулиана, об исчезновении которой было официально объявлено в четырнадцатом году, вовсе не вымерла. Она просто теперь прикидывалась людьми. Вот же черт, а он почти поверил, что таблетки подействовали. Когда повстречал такую вот labidura в местном баре, его дивно потом тошнило прямо на эндемичную флору. Попутчикам объяснил отсроченной морской болезнью, втуне покрываясь холодным потом — попутчики-то тоже были людьми. А он уже нет. Но где-то там, за горизонтом, он еще был — тот, прежний. Неудержимое стремление к самому себе гнало его в дорогу. И дорога стелилась, в целом податлива.
Всё было. Но чего-то не хватало.
Не хватало возможности написать, а лучше всего позвонить.
Глава 17 Фантом на фото
До конца ведь так не понял, не принял ее волю, и злился, что уж там. Взяла и умерла. Упрямая. Она всегда была упрямой. Он прекрасно умел пользоваться этим миром в одиночестве, без нее, или замещая ее другими. Одиночество — не противоположность общительности, а противоположность стадности. Но чего-то недоставало. Резкого словца в эфире. Возможности знать, что она жива. Да элементарного посыла, в конце концов! Просто она была — какая есть. А потом ее не стало — его руками. Что бесило при
Да что она была права!
Нет, он не горевал.
Он ни разу не был на могиле после похорон. Помимо прочего, аккуратный белый камень назойливо тыкал в глаза реальностью — ее больше нет. А без камня Грушецкому как-то удавалось это в себе отрицать. А в соцсетях она его еще когда забанила, так что никакой разницы, что они не обновляются, цифрового следа больше не уловить. Можно думать, что она до сих пор есть, есть где-то там. Просто далеко.
Я тоскую по себе, какой я с тобой. Очень тоскую, дарлинг. Дискомфортно, как руку отсекли. Потянешься взять часть жизни, подробность какую-нибудь — а нечем. Он довольно давно перестал горевать в привычном смысле. Положим, у него и не было такой возможности. Но некому было сказать: я соскучился, дарлинг. И вот это щемило.
Ее как бы не было. Но она как бы была. Гребаная дуальность. Он никогда не умел вовремя ставить точку — то слишком поздно, то слишком рано. Раны и оставались. Иногда такие, как эта — сквозные, сквозь него самого и время. Оно не лечило, нет.
Со временем и вообще становишься со временем приятелем, собутыльником. Никуда не торопишься, раз встретились, не торопишь его. Остаешься в моменте, сколько хватает дыхания, потом и всплываешь. Потом, потом… иногда ему казалось, что кислород уже заканчивается, пора.
Но оно всё продолжалось.
Если что-то уже было в жизни, и чего-то не стало, если кто-то был… на этом месте образуется дыра, пробоина диаметром в километр, как ты это ни называй, возрастом или опытом — опять обо все это споткнешься. Умный человек предпочтет не заглядывать в Марианскую впадину. А Грушецкий был не дурак.
Бразилия была пройдена за две недели, с уважением к тому, что ранее в латинской Америке не бывал. Суринам, Гайана, Венесуэла… и за ней запланированная стоянка на якоре — перевести дух и толком зайти в сеть, позвонить матери и Анельке. Тринидад, тот самый «материк» Робинзона Крузо, открытый в третьем плаванье Колумба самим доном адмиралом Индий. Грушецкий думал, после белого песка Копакабаны ничто не сможет удивить его открыточностью, но острову удалось. Копакабаны оказалось слишком много, а Порт-оф-Спейн — в самый раз. Но там, между землей и небом, между морем и морем, внезапно затосковал люто, как не случалось прежде никогда.
Объективных причин не имелось. Два месяца ему уже не виделись люди, состоящие из насекомых или являющиеся ими. Все шло сравнительно нормально. Просто вспомнил на досуге, от чего на самом деле бежит. Прошел в тот день в одиночку по берегу океана, вернулся с немудрящей снедью во временный дом, сел, свернул самокруточку, закурил. Белое вино на столе, твердый сыр, жесткий диск, вынутый из рюкзака, из влагоустойчивого кейса. Рука сама потянулась, как к яду. Террабайтничек жизни — инфа, любимое кино, музыка, фотографии. И она, Эла.
Она осталась в небытии, в его памяти — и на фото.
Была такая тема, их как-то подловила на улице подруга-фотограф. Грушецкий вставал в кадр естественно, как дышал, Эла открывалась тяжело, но рядом с ним открылась. Он понятия не имел, что она потом сделала с этими фото — скорей всего, стерла. Если так, ее больше нет нигде, кроме как сейчас на экране — такой, как была тогда.
Смотреть было больно. Но еще больней было бы этого не видеть.
Он сам был как тот террабайтничек. Когда ты каучуковый снаружи, люди привыкают думать, что ты железный внутри. Очень удобно. Из Праги он вернулся на войну, корреспондентом. Так казалось проще, но не спасло. Когда смерть у тебя внутри, смерть снаружи уже не берет. После войны ушел в политическую журналистику, ибо куда еще, по стопам Хантера Томпсона. Однако и война тоже осталась внутри.
Когда он понял, что использовала? Когда простил? Далеко не сразу. Перед человеческим правосудием он был как бы чист: уравновесил смертью смерть. Перед собой… она погибла дважды, из-за него и от его руки, женщина, которую любил. И это были две разные женщины. Есть вопросы, в которых не найти правых и виноватых. Ты просто носишь эту дыру в себе, день за днем. А еще был файл с их письмами, теми, из самой молодости, которые тоже, конечно, не следовало перечитывать, чтоб не порваться в клочья душой.