Canto
Шрифт:
Ноздри улицы, дома, стены, теплые от торговли, освещенные, а перед ними — движение людей, подвижные столбики темнеют на фоне камня, они смешиваются, а суматоха становится все живописнее, пыхтение, кипение, гудки, на открытой стоянке, где царит вечерняя жаркая суматоха, наступает ночь, а за городом сейчас становится тихо, тускло и просторно, о, как вздымается Пантеон, творения Бернини стоят над Тибром, переулки ворчат, но рестораны выползают на улицу всеми своими столиками, и над столиками свет, кожа камня, всюду сопровождающего тебя, дремотное ночное тепло, аура, аромат этой кожи, ее прикосновение, есть всё, всё остается, так много тратторий, так много вина, так много камня, захватывающий камень, он захватывает тебя и теперь останется навсегда, он постоянно будет надо мной, в нем нельзя поселиться, он постояннее любой выдержки и сладок, и никаких подъемов к истокам, его недостаточно, чтобы понять причины. Полететь бы сейчас, как ракета, а потом камнем упасть, как коршун, и заплясать, как великан, вырвав свои корни из домов, и пустынями-качаясь-идти,
Беги, обвейся вокруг столба!
Смерть, потанцуй со мной!
Часть третья
Отец, мне придется снять тебя со стены, нужно тебя упаковать. Мы уезжаем. Мы покидаем город.
Сначала — море земли. Катимся вдоль разверстой земляной темноты. Вглядеться в эти гласные звуки: коричневый, серый, охра. Вглядеться. В слои земли из глубин, в горы разваливающихся комьев, которые раскинулись, разбросаны, спокойно-суровые. Потом — море воды, шипящие линии, которые непрестанно набегают и набегают. Пляшущие гребни, гордые короны, прибежище певучей, быстро стихающей музыки несут они к прибрежным баракам. К той тоске, что стянута в линию и называется берегом, и распадается на сплошные прибрежные участки у самой кромки того подвижного и протяжного, которое подходит, уходит, подходит, уходит.
Тогда —
Утро, и прочь из Рима навстречу горам. Кладезь просторов небесных, голубая белизна с примесью желтого, ну какая разница, нависающие сходни неба, неухоженное и неоправленное драгоценное небо голубой белизны, с желтым отливом, упругое, свежее, вкусное, под которым мы едем. Пиет быстро гонит машину по широкой прохладной дороге, на ходу шарит по клавишам, и вот тонкой ниточкой выплывает большое облако музыки, и оно побуждает мчаться еще быстрее, а музыка реет за нами, как знамя, нет, не как знамя, а как грива: наша грива. Она хохочет, едва поспевая за нами, и клочьями летит в небо, такое светлое, белое, холодное, и все же запачканное желтоватым теплом и просторное, и текучее, и никем не замеченное, и только над сходнями, где трудятся люди, совершенно не обращая на него внимания, оно может быть таким свободным. Мы мчимся прямо туда, в небо, еще рано, людей мало, машин почти нет, земля живет сама по себе.
Хохочущая грива, которая мгновенно разлетается в клочья, оторвавшись от нас на несколько метров, бездна счастья! Белье, развешенное на ветру, следы, растраченные зря. И до чего приятно махнуть рукой на всю эту землю. На дареную страну, выброшенную из окна мчащегося автомобиля.
Песчаные холмы, чумное пекло города, серовато-коричневато-прохладное в подступающем зное. Искусные строения гигантских муравьев и палаточные города из песка — вот где мы исчезаем, петляя. Только бензоколонки с их стеклянной мишурой, только сверкающие бары для нас — реальность, только они время от времени — наша пристань. Но пока еще перед нами плоский мир, и среди этого утра — небесная текучесть, запачканная желтизной, и угасающее сияние земли. Мы едем туда, но остаемся на расстоянии, всё едем, всё мчимся — но дистанция не уменьшается, это какое-то сражение с зеркалом на пороге растраченных попусту далей, постоянное ликующее попирание границ, бег на коньках по кругу. Бешеный бег на месте, широкий взмах рук, протянутых к луне, которую мы не видим на небе, но которая совсем близко, если верить картам и приборам, и чем ближе лунная цель, чем яснее она ощущается, тем уже и тверже мостки, по которым мы проезжаем, вздымая прохладный воздух, с хохочущей гривой музыки, которая сама разрывается в клочья, с музыкой веселой радиоволны, которую улавливает наш слабосильный приемник.
Утренняя гимнастика! Сражение с зеркалом в машине на кромке мостков земли в зеркале лунного мира завтрашнего дня, который уже близок, хотя еще не виден. Надо только одно: измерить этот диск, который сделался совсем мал, пока он того стоит. Неистовая игра в теннис с горизонтом, бессмысленное размахивание руками, а он все время рядом и все время отскакивает назад. Грести вперед, чтобы нас заметили под красиво клубящимися, а теперь забавно завивающимися перышками облаков этого, как и прежде, текучего неба. А потом, когда надоест — исчезнуть среди конических, песчано-коричневых гор, среди холмов, которые как палаточные города, исчезнуть среди конусов отчетливо-серых от зноя гор близ Сиены в полдень.
Вживиться туда танцем, фигурой танца, одной только фигурой, попыткой выполнить эту фигуру, порывом сделать попытку выполнить эту фигуру.
Жить. Повиснуть там, как белье на самом ветру без веревки.
Ибо прошлой ночью, отец, я встретил Марию. Maria sulle gambe di bambola. Maria роирee a composer et a decomposer [16] . Встретил Марию. У нее была высокая прическа — башня из медовых волос. И красное кожаное пальто. А походка — sulle gambe di bambola. И глаза такие большие, в черных крапинках, и волосы — высоко зачесаны. И могилы молчания. Проживая прожила. Разрушительно вкусила. Salve Maria.
16
Мария на кукольных ножках (итал.). Мария, которую можно собрать и разобрать (фр.).
Мы ехали быстро, мы позволяли вещам сливаться с этим днем и с небом, мы познали иллюзию ландшафта. И пока мы ехали, надо же, Мария воскресла. Роирeе a composer.
Поток холодного воздуха, когда опускаешь стекло, волна равнины и волна неба, и теснина города, и снова волны холмов — и уже темнеет, огни, потом дождь, забегали дворники, и назад отбрасывает, когда другая машина вперед проезжает, и вытянутые ноги упираются в рывок двигателя, о, и парение нимбов над головой, и маленькое свободное пространство, опустошенное пространство возле лба. Маленький островок чистоты среди бешенства движения, вот там и помещается Мария, и тут же, внезапно — скользящий голос, словно мякоть винограда, взгляд, словно свет маяка, и все само складывается так, что дыхание замирает, потому что ты свободен, когда машина или поезд спешат, мчат, проталкиваются вперед, или когда просто раздается громыхание и гудение. Ты не знаешь, где ты, куда едешь, кругом тихо, потому что шумно, ты внутри, потому что снаружи, вот тут-то все и происходит: нечто цельное заполоняет взор, окутывает руку, руку человека, руку Марии, и Мария в этот момент как раз, наверное, говорит: «come sto bene con te» [17] , и ты видишь темно-красные, такие гладко-длинно-овальные ногти на мягкой белой руке, она положила руки на столик. Ее руки ложатся на твою руку, а напротив нас кто-то так нежно наигрывает мелодию на пианино, и ты ощущаешь булыжник на улице, эти крышечки над каменным сводом, меткое падение листа прямо на коричневатый асфальт, звук шарманки на ночной улице перед единственным открытым в этот час рестораном, ощущаешь все, врываясь в тот момент, когда загорается маленький, невзрачный фонарик в одном из ресторанов Рима, зажженный двумя незнакомцами, мужчиной и женщиной, которые ничего сейчас не говорят, потому что они обрели, всего на секунду обрели мир, восторженный мир. Он вздымается у тебя в груди, когда ты сидишь в машине и мчишься вперед, или в поезде, который, потряхивая, мчит тебя вперед, когда ты крутишь педали велосипеда, вертишь колесо движения, чтобы в конце концов обрести тишину. Он здесь, глаза в глаза, добрый день.
17
Как мне хорошо с тобой (итал.)
Тогда —
После звенящих листьями равнин, запыленных, с краями из серо-курчавых холмов, в воздухе все шире разливается скольжение, оно всасывает даль и создает просвет, который ты ощущаешь всей грудью. Едем вдоль моря. Другое это море, металлические отсветы покачиваются на тарелках волн, из воды торчат обломки свай, тупо торчат. Скамейки, дорожки к причалу. Покачивающиеся на воде чемоданы. Покачивание этих твердых штуковин в беспокойных чашах воды, на которые падают пики солнца, сияние серебряных ожерелий, притупляющее сияние, качание маятника, качание, качание, и голова пуста. Гогот и сумятица звуков, базарный визг, все звуки серебрятся. Неужели такое со мной уже было? Ты стоишь, утратив всякую силу воли, делаешь несколько шагов по этой королевской сцене. Над водой скользит поезд, едет колонна фургонов, а там, далеко — купола, игра солнечных зайчиков, золотая алхимия. Усталость добравшегося до цели путника. Пойманного в заколдованном круге. Его преданность. Струятся нити золотой мишуры, и ожерелья тянутся сквозь тишину, все мосты разлетаются вкривь и вкось, дворцы рифмуют арки и фасады, сочиняя хрупкие сказки, суши больше нет, всё на воде, нет ни деревьев, ни рычащих автомобилей, только топочущий шепот, только злой говорок.
Похороны на воде. Погребальная пышность. Черные гондолы в серебряной оправе, вдова под погребальным балдахином рядом с гробом. Все имена смертельно печальны. Святой Варнава, святой Захария. Причалы, гондолы пристают, все окурено ладаном. Все живет этим кратчайшим театральным действом. Плавно скользит рыбный рынок, плавно скользит речь, и скорбящие темными комками остаются стоять под присмотром священника, там, далеко. Как собака, взвыть на луну. Но собака хватает тебя за полу сзади и на двух ногах идет с тобой рядом. Твой спутник.
Ночью — темные слепые каналы в Заттере, брошенные лодки в пепельном потоке воды забвения, от которой в душу проникает яд. Ветер треплет платки, рвет листья, которые, словно ладошки, прижимаются к ограде, а за ними вода. Дальше, дальше, мимо самых печальных имен, святой Варнава, святой Захария.
Уберите солнце. Засыпьте город пеплом, превратите его в траурный тюльпан. В черную розу, шуршащую шелком, отданную на съедение ветру, свету на съедение!