Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
«Значит, все же мечтал втайне о венце царском, — подумал я, — да понял, что не по Сеньке шапка!» Но я пришел сюда не для того, чтобы над глупым стариком смеяться, поэтому, змею уподобившись, спросил небрежно:
— А сам-то как думаешь, кого изберут?
— Я сторону королевича Владислава, сына Сигизмундова, держу, — огорошил меня Мстиславский, — нам-то между собой никогда не договориться, всяк себя выше всех остальных ставит. А когда со стороны, так никому обиды нет. Тем более что и не чужой он нам, Ягеллон по крови и почти всем родня.
— Как же так?! — запальчиво воскликнул я, в этот единственный момент того долгого дня отклонившись от своей твердой холодной линии. — Царица-полька вам, вишь ли, не по душе, а королевич польский люб!
— То царица, а то царь, — глубокомысленно ответил Мстиславский, — с Димитрием и с Мариной сколько всяких панов ясновельможных пожаловало, да ксендзов, да иезуитов. Обычаев наших не уважают, на веру покушаются. А королевича мы одного берем, без приданого. И непременно, чтобы веру православную принял, по всем правилам, с крещением новым. На этом бояре твердо стоят. Мы уж и послов тайных к Сигизмун-ду направляли, спрашивали, отпустит ли он сына на престол Русский. Он послов с порога не завернул, сказал, что как только разберется со своей смутой, так сразу ответ и даст.
Новости сыпались как из рога изобилия, я только головой качал в изумлении. А Мстиславский разошелся, громоздил резоны один на другой. Дошел и до главного:
— Да и молод еще королевич, воле боярской послушен будет. Опять же, никаких худородных родственников-выскочек. А то Захарьины, Годуновы, опять Захарьины, Романовы тож, нас, удельных, совсем от престола оттерли! — точно как отец его сказал, много лет назад.
С боярами все ясно было. Пришла пора другую сторону послушать. Этот разговор, самый важный, я на закуску оставил. Я направил свои стопы на подворье митрополита Ростовского и Ярославского, преподобного старца Филарета, короче, окаянного Федьки Романова.
Тот поведением своим напоминал воеводу Мнишека, вот
только, мечась по палате, он яростно выкрикивал совсем иные слова: «Мы так просто не сдадимся! Мы этого не оставим!»
Не желая раньше времени открывать своего знания, я спросил жалобным голосом у Федора, что ему известно о судьбе Димитрия, удалось ли ему спастись или верны страшные слухи.
— Спасся, конечно, спасся! — уверенно возвестил Федор. — Не плачь, князь светлый! Димитрий не мог погибнуть, не пришло еще его время. А если даже... — тут запнулся, но продолжил еще бодрее: — надо будет — воскресим! Не впервой!
Мне это очень не понравилось, не то, что Романов на самом деле ничего не знал о судьбе Димитрия, а весь этот тон. А Федор уже разворачивал передо мной многоцветный ковер своих планов.
— Игнатия с патриаршества сведем. Нечего сему еретику на святом престоле делать. Да уже свели! В келье сидит, молит, чтобы жизнь сохранили. Кто приказал? Я приказал.
Он вел себя так, как будто это он стоял во главе заговорщиков. Собственно, он уже ковал новый заговор.
— Завтра же соберем Собор Священный, изберем патриарха, а уж там вся власть в наших руках будет. Бояре своего царя избрать захотят, но я им этого быстро сделать не дам. Да они и сами не скоро договорятся, если вообще договорятся. И когда все устанут от междуцарствия, от безвластия, тут-то Димитрий и явит себя, и вновь займет место законное. Только править будет уж по-другому!
— Чем же Димитрий вам так не угодил? — в который раз за день спросил я.
— Не слушал никого Димитрий! — последовал привычный уже ответ. — А если слушал, то не тех, — тут Федор многозначительно на меня посмотрел, — а ведь говорили ему! Нечего было на церковь покушаться!
Это обвинение для меня было удивительным. Димитрий, конечно, монахам не мироволил, но и не покушался на них. Кроме тех случаев, когда они совершали мирские преступления, таких Димитрий приказал казнить казнью торговой, как простых смертных, то есть бить кнутом на площади. Мне каза-
лось это справедливым, но святые отцы узрели в этом унижение сана монашеского. Еще говорили, будто Димитрий угрозами заставлял богатые обители давать ему деньги якобы в долг. А случай-то был всего один, и свершилось все без угроз, а по доброму согласию, к вящей выгоде монастыря. Было это в Троице, куда Димитрий отправился на богомолье после своего венчания на царство. Поехал-то он без казны, а деньги потребовались, как всегда, срочно и позарез. Вот он и занял тридцать тысяч в обмен на льготы разные, тут же и раздал все эти деньги как жалованье людям служивым. А еще по весне повелел Димитрий представить себе опись имению и всем доходам монастырей, как хозяин рачительный хотел он знать обо всем, что в державе его делается, кто чем владеет и в чем какую нужду имеет. Святые отцы же увидели в этом знак будущих изъятий. Странно мне было слышать это обвинение из уст Федора. Ведь именно Романовы настойчиво приступали и к брату моему, и к племяннику с предложениями «пощипать» монастыри, что-де слишком жирно живут, и землицы у них в преизбытке, и денег. А теперь Федор, нацелившись на престол патриарший, вдруг стал ревностным защитником имений монастырских.
— Нечего было с боярами заигрывать! — продолжал выплескивать свои обиды Федор. — Эти старые пни надо было выкорчевать безжалостно и дать взрасти лесу новому, молодому. Нечего было с Европой ссориться! На юг идти надо было, а он принялся королей европейских задирать! Вот и получил! Да уж, без Сигизмунда сегодня не обошлось! Да ты знаешь ли, князь, что бояре к Сигизмунду послов отправляли для переговоров воровских?
Я промолчал. Хоть и недавно я об этом узнал, но все же знал. А Федор зря передо мной своим знанием похвалялся, я так думаю, что он тоже об этом только сегодня прознал, кабы раньше знал, так непременно бы Димитрию донес, а тот бы принял меры решительные. Но такой уж человек Федор, любил по всякому поводу щеки надувать, демонстрируя всеведение. Я-то к этому привык и не обращал на это внимания, а на иных сильно действовало.
— Послы польские — те же лазутчики, — продолжал Фе-
дор, —ляхи сегодня не вышли на защиту Димитрия — их работа! А, быть может, и еще чего сделали, кто теперь узнает.
«Узнаем! — подумал я. — Все тайное рано или поздно становится явным!» '
Майский день с неохотой отпускал солнце на отдых. Меня же не отпускали мысли скорбные. Возвращаясь в наш дворец в медленно сгущавшихся сумерках, я вспоминал свой разговор с Федором Романовым и в который раз поражался, что вот и он не сказал ни единого доброго слова о Димитрии. Нет, не любил Федор Димитрия. Отца его, Ивана, любил как товарища своих детских лет. И Никита Романович Ивана любил, все же племянник родной и с младенчества вырос в его доме. А Димитрий для Федора Никитича — почти чужой человек, лишь орудие в его руках. Можно ли любить орудие? Вот Петра Басманова, крестника своего, он любил и не переставал сокрушаться о его гибели.
Если уж Федор Романов так к Димитрию относился, то чего от других ждать? Нет, не князь Василий Шуйский с его отрядом малочисленным сверг Димитрия с престола. Это ненависть всеобщая, завистью и страхом вскормленная, опутала его крылья и низвергла на землю, прервав его полет горделивый.
Почему же всеобщая, удивитесь вы, а как же народ? Ведь народ любил и продолжать любить Димитрия. Обижен я был на народ, на простых людей московских за то, что промолчали и разошлись покорно при известии о гибели любимого царя. А если уж совсем честно, то не вспоминал я в те минуты о народе. Мы, князья, бояре, все обитатели кремлевские, клянемся именем народа, обращаемся к народу, ссылаемся на мнение народное, но в минуты решительные о нем забываем и в расчет его не принимаем, весь мир замыкается для нас стенами Кремлевскими. Я такой же, как все, ничуть не лучше. Поживите с мое во дворце царском, такими же будете.