Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Димитрий любил справлять свадьбы, Шуйский — хоронить! Поэтому он с какой-то даже радостью ухватился за мою идею, стал выстраивать планы торжественной процессии, богослужения в храме Михаила Архангела, непременно при огромном стечении народа московского, который должен был узреть в этом акте знак всеобщего примирения. Но я Шуйского быстро охолодил, объяснив ему, что это дело семейное, так что мне решать, а я назначил местом последнего упокоения последних истинных царей русских Троице-Сергиеву Лавру. На «истинных» Шуйский обиделся, ну и ладно.
Объяснил я Шуйскому, что считаю храм Михаила Архангела оскверненным надругательством над останками царя Бориса и негоже опускать его второй раз в ту же могилу. О другом осквернении, о присутствии в нашей семейной усыпальнице безвестного
Шуйский все же не отказал себе в удовольствии устроить торжество, и я ему в этом, конечно, не препятствовал. Тесный Варсонофьевский монастырь с трудом вместил двор царский и высших святителей, в окрестных же улицах волновалось море народное. Открыли могилы, скромные гробы, не вскрывая, переместили в роскошные, раку с останками Бориса несли двенадцать монахов, ибо он скончался иноком, под гроб же с останками несчастного царя Федора подставил плечо сам Ва-
силий Шуйский вместе с другими боярами первейшими. Сия процессия двинулась к воротам Московским, далее же нас мало кто сопровождал, большинство бояр и других знатных людей не рискнули покидать пределы Москвы в это смутное и опасное время. Простых же людей было довольно много, и тысяч около пяти дошло вслед за нами пешком до самой Лавры. Неизбывна память народная!
Еще брат мой приказал заложить в Лавре особый дворец, потому что мы, бывало, по нескольку раз в год наезжали в обитель Святого Сергия, и специально, на богомолье ежегодное, да и просто, проезжая поблизости, никогда не ленились сделать крюк, чтобы помолиться в святом месте. Тогда дворец казался мне тесным, теперь же мы с княгинюшкой разместились весьма вольготно, даже со всей немалой свитой нашей.
Зажили мы тихо и спокойно, отдыхая после бурь последнего времени, оттаивая душой и вдыхая полной грудью наполненный благодатью воздух. Никто не нарушал нашего добровольного уединения, лишь каждый вечер приходили Ксения да Мария, дочь князя Владимира Андреевича Стариц-кого, вдова беспутного короля Магнуса. Их я забрал с собой, одну из Вознесенского, другую из Новодевичьего монастыря, в эти дни последние я собрал всю нашу семью. Старец и две истоптанные жизнью женщины — вот и все, что осталось от некогда многочисленного и всесильного рода. Но нас рано было списывать со счетов! Мы еще были сильны и телом, а более духом, что и доказали в недалеком будущем. Нет, мы не стенали, не лили слезы, не впадали во всепоглощающую скорбь и не предавались унынию. Мы предавались воспоминаниям, и воспоминания эти были светлы и возвышенны и укрепляли наши души перед грядущими испытаниями. Особенно умиляла сердце мое Ксения, которая еще более ко мне привязалась и называла себя любящей дочерью, говоря, что со мной она чувствует себя также, как с отцом своим, святым царем Федором, очень-де я на него похож, добротой, конечно.
Погожие же дни мы с княгинюшкой любили проводить в саду, сидя покойно в креслах или прогуливаясь неспешно и взявшись за руки по его дорожкам. Сад был тоже заложен по приказу брата моего и неустанными стараниями монахов обители поддерживался в идеальном порядке. За истекшие шестьдесят лет сменилось не одно поколение яблонь, вишен, груш, лишь одна яблоня сохранилась с прежних времен, именно та, что по неожиданной для нас самих прихоти посадили мы вдвоем с братом Иваном. За всю последующую жизнь я не посадил более ни одного дерева, о чем сейчас искренне сожалею, потому и запомнилась мне эта яблоня навсегда. Да и приметная она была — от самого корня, тесно прижавшись, поднималось два ствола, других таких я ни тогда, ни потом не видел, быть может, именно поэтому мы с братом и ухватились за нее. Так простояла яблоня почти тридцать лет, и вот в год кончины брата один из стволов вдруг завалился набок и рухнул на землю. Монахи рассказывали, что в яблоню попала молния и случилось это именно в день кончины брата, так ли это, я не знаю, быть может, это лишь красивая сказка. Но жизнь-то моя — не сказка, и яблоня — вот она, стоит передо мной, поскрипывает на ветру скрученным старческим стволом и машет полузасохшими ветвями. «Не пережить ей еще одной бури, — думал я с легкой грустью,—да и мне пора собираться в дорогу дальнюю, в край, откуда нет возврата. Так и рухнем вместе в один час на сырую землю, превратившись в прах».
Беда пришла нёожиданно и со стороны, откуда я и не ждал. Княгинюшка моя слегла в одночасье, обезножела и без языка осталась. Сколько я в жизни от ее языка натерпелся, сколько же я его клял, а тут как будто весь мир сразу умолк. Кажется, все бы отдал за одно ее слово. Теперь мне за двоих говорить приходилось, я и говорил, как увижу, что она в себя пришла, так сразу сажусь рядом, беру ее руку в свою и рассказываю, все рассказываю — что за день видел, что слышал, какие думы передумал. А иногда читал по памяти разные светлые места из
Священного Писания и утирал редкие слезы, катящиеся из ее глаз.
Никого я к милой моей не допускал, всех Парашек ее в девичью изгнал, все сам старался делать, и постель по нескольку раз на день менял, и поил, и кормил с ложечки. Только Ксении и Марии послабление делал, они совсем к нам во дворец переселились, им архимандрит Иосиф такое послушание определил — ухаживать за болящей. Они помогали мне купать каждый день княгинюшку в большой лохани — ей это доставляло невыразимое удовольствие. Еще они по нескольку раз на день мыли полы для свежести воздуху и стирали белье, к этому уже они никого не допускали, это был их подвиг.
Теперь в погожие дни я брал княгинюшку на руки — легкая она стала, как в юности! — и выносил в сад, усаживал в кресло, укутывал ноги шубкой собольей, чтоб не зябли, сам же садился рядом и говорил обо всем, обо всем. Почки проклюнулись, скоро весь сад зеленью оденется; а вот синички слетелись, завели свой веселый хоровод, дай я им еще крошек хлебных подброшу; ой, какой цветок красивый распустился, я сейчас сорву, принесу, дам тебе понюхать; яблоки-то какие уродились в этом году, крупные, красные, вот кусочек, попробуй, какие сладкие; гуси на юг потянулись, клин-то какой большой, дай, посчитаю, двадцать пять штук, слышишь, как курлыкают.
Так минули лето, осень, зима, уж следующее лето вершину перевалило, Спасовки настали. Второго августа особенный день был, все поминали Блаженного Василия, Московского святого — двадцать пять лет минуло с его кончины! В тот день меня дольше обычного дома не было, служба была долгой, а потом я еще помолился у образа Блаженного Василия и на-особь у иконы Иоанна Крестителя, раздал щедрую милостыню и насилу вырвался из кольца прихожан, которые все норовили ко мне прикоснуться, как будто святость брата и на меня пала. А как вернулся домой, то, наскоро умывшись, сразу к кня-гинюшке прошел, сел рядом, принялся рассказывать, как все на сегодняшнем празднике проистекало. И по мере рассказа моего лик княгинюшки светлел, пальцы ее, много месяцев недвижимые, вдруг задрожали, сжали крепко руку мою, и сама
она как бы воспарила, затрепетала в порыве подняться еще выше, туда, куда был устремлен ее сияющий взгляд, но тут же, и упала и, облегченно выдохнув, затихла навеки.
Девять дней провел я в строгом посте и молитвах уединенных, потом стал понемногу выходить, больше для бесед благодатных с архимандритом Иосифом и бывшим митрополитом ростовским Кириллом. Иосиф — муж, несомненно, благочестивый и многомудрый, но по должности своей был он больше озабочен тем, чтобы подвигнуть меня затвориться в его обители до конца дней моих. Истинное же облегчение душе моей приносили беседы с Кириллом, который вроде бы и не утешал меня, не говорил о бренности бытия, о будущем нашем воссоединении с княгиней Иулианией в райских кущах, он просто внимательно выслушивал все, о чем я хотел в тот момент поговорить. Если же в голове моей не случалось ни одной мысли, он сам умело направлял разговор на дела давно минувших дней, особенно его интересовала подвижническая деятельность митрополита Макария, тут я сразу загорался и мог говорить часами.