Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Через пять дней состоялся торжественный въезд Марины в ее новую столицу, все как положено: открытая золотая карета, грохот пушек, войска, стоящие вдоль дороги и приветствующие радостными криками свою царицу, блеск доспехов и драгоценных камней, щедро усыпающих одежду и оружие, кавалькада из самых знатных польских панов, бояре, склоняющиеся в низком поклоне. Наконец-то Марина водворилась во дворце царском, рядом со своим любимым венценосным супругом. В этом месте своего рассказа Марина как-то разом сникла и надолго замолчала.
— Вы ведь уже разговаривали с Деметриусом? — осторожно, даже с какой-то опаской спросила она.
—Да, — ответил я и не смог сдержать скорбного покачивания головы, — и не узнал его. Это совсем другой человек!
— Не слушайте его! Не придавайте его словам никакого значения! — с жаром заговорила Марина. — Он наговаривает на себя! Он скрывает свои мысли, потому что никому не верит после московской измены. Его видимое безразличие это лишь личина, которую он надел на себя, чтобы вернее обмануть врагов и вынудить их раскрыть их коварные планы. Он по-прежнему мечтает о славе и полон величественных планов. Я это знаю! Я это чувствую сердцем! Любящее сердце не обманешь! Вот вы наверняка корили его, что он Москву не берет, а я его понимаю — после всего он хочет, чтобы жители московские сами Шубника с престола свергли и привели к нему в цепях и пали бы ниц, моля о прощении. Ведь Деметриус столько пережил за это время, столько передумал, что неудивительно, что сердце его охладело, но я своей любовью растоплю лед, возрожу его к жизни, и он восстанет во всей силе!
Мысли Марины по-женски кидались из стороны в сторону, и лишь мой многолетний опыт общения с княгинюшкой позволял мне следовать этим извилистым путем и ухватить самое главное. И это главное лишь подтверждало и усиливало мое тягостное впечатление от разговора с Димитрием.
— Одно меня волнует и беспокоит, — продолжала между тем Марина, — мне кажется, что Деметриус ко мне охладел. Нет прежних долгих разговоров, былой искренности. Я не
могу достучаться до его сердца! И он так редко переступает порог моей спальни и еще реже остается на всю ночь. Вдруг он разлюбил меня?! Или у него завелась какая-нибудь?
Ох, женщины, женщины! Будь ты хоть трижды истинной царицей, а все равно баба. Да, правильно сказал в свое время князь Воротынский (повторять не буду, чтобы язык не осквернять), я это, конечно, не во время разговора с Мариной понял, а лет за пятьдесят до этого.
«Какая-нибудь любви не помеха», — чуть было не сорвалось с моего языка, но я вовремя сдержался, рассудив, что женщина, да еще в таком состоянии, может не оценить глубины этой мысли и вместо успокоения впасть в еще большее расстройство, не дай Бог, зарыдать, так что я принялся увещевать Марину ее же словами:
— Димитрий столько пережил за это время, столько передумал, что неудивительно, что сердце его охладело, но ты своей любовью...
В ответ Марина разразилась слезами. Я поспешно покинул комнату — на сегодня достаточно!
Сколько раз я наступал на одни и те же грабли — не счесть! Вслушался бы внимательнее в прощальные слова Димитрия, спросил бы, что за встреча знаменательная ждет нас поутру— духу бы моего не было в Тушине тем же вечером. Ан не вслушался, остался, сел пировать — больно уж хотелось мне поближе познакомиться с князем Рожинским, все ж такиТеди-минович и какой-никакой, а родственник. В результате пришлось на следующий день со всей присущей мне сердечностью приветствовать митрополита ярославского и ростовского Филарета, сиречь окаянного Федьку Романова. И потом еще долгие часы сидеть с ним бок о бок за столом пиршественным, выслушивать его побасенки. Рассказывал он о своих приключениях живо и смешно, так что я невольно улыбался, а то и хохотал в голос и оттого злился на себя еще больше.
Со слов Федора выходило, что он навострился к Димитрию, едва тот обосновался в Тушине, но жители ростовские
так его возлюбили, что не желали отпускать из города ни под какими предлогами. Уверовали они, что только молитвами митрополита их город спасается от разорения войны междоусобной. И так они своего заступника пред Господом берегли, что денно и нощно ходили дозором вокруг двора митрополичьего. Одна надежда у Федора оставалась — на поляков, прознав, что Петр Сапега с большим отрядом движется к Троице, Федор отправил к нему тайного гонца со слезной мольбой о вызволении из пленения ростовского. Сапега не преминул откликнуться на призыв любимого дяди царя, как упорно именовал себя Федор, оттирая в сторону Нагих. По дороге Сапега взял Переславль, точнее говоря, горожане сами с готовностью распахнули свои ворота перед отрядами Димитрия и вновь присягнули любимому царю, когда же узнали, куда держит путь Сапега, то с восторгом влились в его войско — переславцы с ростовскими испокон веку на ножах, вот только никто не помнит, из-за чего. Узнав о приближении поляков, Федор возликовал, вещи упаковал, хлеб-соль приготовил, да и жители ростовские, завидев головной отряд поляков со знаменем Димитрия, широко распахнули ворота, но тут какой-то глазастый выглядел бредущую следом толпу переславцев с вилами да топорами, ворота закрыли и бревном заложили. Никакие увещевания Федора изнутри и Сапеги снаружи не сломили упорства ростовчан. Пришлось Сапеге устраивать форменный штурм города. Сберегая своих воинов, он пустил вперед переславцев, невольных виновников всей этой неразберихи, от этого остервенение битвы только возросло. Но пуще стен жители ростовские берегли главную свою святыню — митрополита Филарета и, окруженные врагами со всех сторон, увлекли его в храм Успения и там заперлись, угрожая взорвать себя вместе с храмом. Что непременно бы и случилось, если бы Федор не окропил вовремя порох святой водой, по два кувшина на бочку. Но Федор все же едва не пострадал за веру, когда ворвавшиеся в храм поляки стали вырывать его из рук православных. Слава Богу, отделался изодранными в клочья клобуком, ризой драгоценной и епитрахилью. Тут уж было не до боярской спеси, оделся в то, что добрые люди дали, —
татарскую меховую шапку, крестьянский армяк да казацкие, латаные-перелатаные сапоги, запрыгнул в первую попавшуюся телегу и поспешил в Тушино, к своему возлюбленному Димитрию.
Сей красочный рассказ Димитрий не мог оставить без ответа, а подвиг — без награды.
— За Патриарха Московского и Всея Руси, преосвященного Филарета! — возгласил он, подняв кубок с вином.
Я нисколько не удивился, я уж давно смекнул, к чему дело клонится. Но одна неясность все же оставалась, и, когда стихли долгие громкие здравицы, я наклонился к Федору и тихо спросил: «Зачем идешь на это, Федор Никитич? Ведь это же не* законно».
— Почему незаконно? — с удивлением воззрился на меня Федор. — Большая часть епархий сейчас под властью Димитрия, что он прикажет святым отцам, то они и сделают. Соберем Собор Священный, Гермогена сместим, меня изберем — все по закону! Да и собрались уж почти все, меня вот дожидались. Ну а кто приглашением пренебрег или артачиться на Соборе вдруг вздумает, тех ведь можно и заменить властью новоизбранного патриарха, — хохотнул он по своему обыкновению и продолжил, подмигивая, -г- Не представляешь, сколько здесь толчется желающих стать игуменами, архимандритами и хотя бы протопопами. Если бы я помышлял о земном, так озолотился бы. А с Собором, полагаю, завтра все и сделаем. Чай, в один день уложимся.
Я согласно кивал головой: «Вы-то? Вы-то уложитесь, кто бы сомневался!» Но Федора уж не слушал. Меня в тот момент одна мысль посетила. Все люди, тысячи, десятки тысяч людей, что находились тогда в Тушине, прибыли туда добровольно и беспрепятственно, лишь три человека выбивались из этого ряда, три главных действующих лица этой драмы: Димитрий, Марина и Федор Романов. Не имело никакого значения, что Димитрий оказался в Тушине, можно сказать, беспрепятственно, но не по своей воле, а Марина с Федором стремились туда всей душой, вырываясь из плена. Главное было в том, что они, все трое, были помечены печатью несвободы, несмывае-
мой печатью. Свободные люди, окружавшие их, составляли бурный, мощный, бурлящий поток, они же были тремя лодками, несущимися среди пены и брызг и мнящими, что это они направляют движение вод. И опять же не имело никакого значения, что лодка Димитрия была без руля, а у Марины и Федора были и руль, и весла, на стремнине все едино, тут уж как Господь рассудит, кого бросить на камни, а кого вынести в тихую заводь. Я же мог только сидеть на берегу, следить за борением гребцов со стихией и молить Господа, чтобы помиловал он хотя бы Димитрия с Мариной.