Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Других слуг у Димитрия не было, и для него наступило время покоя. По себе знаю, когда некого гонять по всяким суетным делам, то волей-неволей начинаешь о вечном задумываться, раны смертельные тоже этому весьма способствуют, очнешься и первый возглас: «О, Господи!» — что ты хотел сказать Господу, это дело второе, главное, что ты первым делом о Господе вспомнил. Атак как из-за раны своей, не желавшей заживать, Димитрий в забытье погружался беспрестанно, то и в себя он приходил не единожды и каждый раз произносил положенное: «О, Господи!» Так Димитрий стал о Господе вспоминать впервые, быть может, за долгие месяцы, даже годы.
Раньше он был уверен, что Господь его хранит, бережет, направляет и во всех делах поспешествует, после всех же последних событий московских его уверенность пошатнулась. Не вера в Господа пошатнулась, а уверенность в том, что он правильно распознал тот путь, что ему Господь назначил. Я всегда говорил о пользе размышлений о смысле жизни человеческой и о бренности бытия, мысли текут неспешно и умиротворяющее, более того, подвигают человека жить по Закону Божьему, а если вдруг согрешит он вольно или невольно, то каяться здесь и сейчас, а не там и потом, где и когда каяться будет уже поздно. Но я имел в виду смысл жизни человеческой вообще, а попытки распознать замысел Господа применительно к себе и к своей жизни почитал за занятие не только бесполезное, но и вредное.
Я видел перед собой человека, ничего не желающего, ни к чему не стремящегося. Димитрий ничего и не скрывал и даже
сам признался мне в этом с грустной и немного виноватой улыбкой — не оправдал я твоих надежд, дед!
Да, вернулся, собственно, об этом мне Димитрий и рассказывал тогда, а о своих душевных терзаниях упомянул вскользь, чтобы объяснить свою задержку, но ведь для меня душа всегда была на первом месте,
Едва начав ходить без посторонней помощи, а случилось это где-то через неделю-другую — он и сам точно не знал из-за своего беспамятства, Димитрий покинул дом знахарки. Несмотря на благодетельный уход, он не мог там больше оставаться — слишком много людей приходило каждый день к знахарке, да и голова мутилась от запаха разных трав, пучки которых были развешены по всему дому. С трудом взгромоздясь на своего жеребца, оставленного ему сподвижниками, он двинулся окольными дорогами дальше на запад в поисках места, где ему можно было бы отлежаться, поднабраться сил и думы свои додумать. Сделать это оказалось непросто, деревеньки по пути попадались завалящие, а если и был где крепкий дом, то хозяева под предлогами разными — тесноты, грязи, бедности или какой-нибудь хворобы — отказывались пустить «боярина» на долгий постой. Понял Димитрий, что смущает их его богатая одежда и аргамак — таких чудо-коней в этих краях отродясь не видывали. Так он до Литвы добрался. Тут дело пошло веселей. У жида-корчмаря Димитрий обменял своего жеребца на справную ногайскую кобылу, а свой наряд на целый ворох разнообразного, впрочем, крепкого и почти чистого тряпья, подобающего какому-нибудь шляхтичу средней руки. И невзирая на громкие стенания жида, что сегодня самый несчастный день в его жизни, так как он в непонятном ослеплении совершил невыгодную сделку, навеки разорив себя и свою семью, Димитрий выбил из него сто злотых и увесистый мешочек грошей, чтобы было чем расплачиваться в дороге. В этом, понимаете ли, истинная трагедия нас, удельных и великих князей: попадешь случайно, один в место незнакомое и просто нечем людям отплатить за приют и еду. Я сам несколько раз в жизни попадал в такое очень неловкое положение, вот и у Димитрия денег с собой не было, а самого малого, что он мог снять с себя или с аргамака, хватило бы, чтобы ку-
пить не только всю корчму, но и самого хозяина со всем его многочисленным семейством. Собственно, с этого все и началось, Димитрий, плотно отобедав, стянул с мизинца маленький перстенек и бросил его хозяину: «Отдаю за четверть цены!» — и тут же назвал эту самую цену.
Так опростившись, Димитрий уже смело заезжал в городки и вскоре нашел себе пристанище в доме православного священника в Пропойске. Назвался он Димитрием Нагим, бедным сыном боярским из-под Путивля, сказал, что участвовал в походе московского царевича, здесь же спасается от мести боярской. Больше его ни о чем не спрашивали. Несмотря на тяжкие мысли, мучившие его, молодость брала свое, телесные силы Димитрия быстро восстанавливались, он по нескольку часов в день без устали скакал по окрестным дорогам, а сросшаяся и зажившая рука уже по-прежнему крепко могла держать саблю. Вот только в пальцах пропала былая ловкость. Задумал как-то Димитрий написать письмо Марине, нет, не для того, чтобы как-то переслать ей, — как бы он это сделал? И что он мог ей сказать в том своем состоянии души? Он просто хотел в форме письма жене собрать воедино все свои мысли и таким образом попытаться лучше разобраться в них. Сел писать, а перо выводит какие-то каракули, понять, конечно, можно, но смотреть противно. Впервые за много недель что-то задело Димитрия за живое, стал он руку разрабатывать, добиваясь своего прежнего письма. Даже прогулки свои сократил. Тут дети священника, отроки восьми и десяти лет, заинтересовались странным занятием жильца, Димитрий сначала гнал их от себя, а потом неожиданно привлек и стал объяснять им разные буквы и как они в слова складываются.
— Знаешь, мне это даже стало нравиться, я с каким-то нетерпением ждал, когда в дверях сверкнут их любопытные глазки, — с некоторой неловкостью признался мне Димитрий.
— О, я тебя понимаю, как я тебя понимаю! — горячо ответил я ему.
— В какой-то момент я вдруг понял, что судьба этих двух отроков, какими они людьми вырастут, что с ними в жизни
приключится, для меня важнее и интереснее судеб миллионов моих безвестных подданных, — сказал Димитрий и, остановив рукой мой протестующий возглас, с непривычной откровенностью продолжил: — Я ведь раньше на отдельного человека никогда внимания не обращал. Это еще с монастырей пошло, по которым ты меня укрывал. Я даже наставника, которого ты ко мне приставлял, никак не отделял от остальных монахов, они для меня все сливались в одну черную массу. Больше монастырей, больше черной массы, только и всего. Да и в войске то же самое, только масса пестрее одеждой. Нет, конечно, кого-то я выделял, кого-то приближал, но были они для меня не людьми из плоти и крови, а какими-то инструментами в руках моих. Я пытался проникнуть в их мысли, но так, как заглядывают в какое-нибудь устройство — все ли ладно, не подведет ли в решительную минуту? А награждая, как бы подтягивал ослабшую веревку или поправлял сбившийся прицел. И вдруг эта масса распалась, пусть из нее только два этих отрока выступили, но за ними вполне и другие могут последовать.
— И последуют! — радостно подхватил я. — И хорошо это! Добрее будешь к людям, снисходительнее в проступках их мелких, внимательнее к их заботам. И вообще, мальчик мой, ничего удивительного с тобой не произошло, повзрослел, по-мудрел. Для государя великого качество совсем не лишнее.
— Еще как лишнее! — с горечью в голосе воскликнул Димитрий. — Ведь если проникаться судьбой отдельного человека, то ничего сделать невозможно. Вот я раньше великим императором быть хотел, подчинить воле своей весь мир подлунный, но как же я буду бросать людей в атаку, зная, что не все вернутся с поля брани, а ведь у них жены, дети малые, родители старые.
— Так ведь война же! — прервал я его. — Она без жертв не бывает. Да и кто когда считал людишек на Руси!
— Людишек... — протянул Димитрий и надолго замолчал, потом продолжил угрюмо: — Ты оглянись вокруг, выхвати любого из воинства моего нынешнего, что нашего, что ляха, что бедного, что боярина, увидишь, каков подлец и мерзавец. Все вместе представляются смелой, веселой и верной брати-
ей, а по отдельности... — Димитрий досадливо махнул рукой. Вдруг взгляд его заметался, и он, приблизившись ко мне, зашептал на ухо: — Никому не верю! Предадут! Как в Москве! Зарежу!’ ночью! Как в Угличе! Я ведь каждый раз на новом месте сплю и никому об этом заранее не сказываю. А по ночам все одно заснуть не могу, брожу, переодевшись, по лагерю, прячусь в тени у костров, слушаю, что люди меж собой говорят, или к палаткам ляхов подкрадываюсь и тоже слушаю. Все изменники!
— Не все, не все, — попытался успокоить я Димитрия, обнял его левой рукой за плечи, а правой налил полную чару вина, — вот, выпей, остынь и расскажи все по порядку, а то уж я заждался.
Димитрий выпил чару одним махом, закусил пряником, помолчал немного и заговорил глухим голосом:
— Да тут и рассказывать особо нечего. Я оставил всякие мысли о возвращении на престол, не то что мечтаний — желания никакого не было, даже какое-то отвращение появилось. Кое-какие вести с русской стороны доносились, но я к ним особо не прислушивался. Знал, конечно, что Шуйский на Москве воцарился, что всех знатных поляков на Руси задержали, что все уверены в моем спасении, что именем моим война ведется, но не более того. И еще был уверен, что ищут меня, но надеялся, что не найдут. Они и искали, прочесали частым гребнем все уезды вокруг того места, где меня оставили Мишка с Богдашкой, уж и руки опустили от бесплодности поисков, один пан Меховецкий не сдавался, ты, наверно, помнишь его, он у меня в ближних был в Москве, высокий такой, жилистый. Он догадался литовские местечки обшарить. Еду я как-то по улице, а навстречу мне Меховецкий сам-третей с двумя незнакомыми мне шляхтичами. Как увидел меня, слетел с коня, бросился передо мною в пыль на колени, завопил на всю улицу: «Хвала Господу! Нашлось сокровище души моей!» Ну он всегда был склонен к высокопарным выражениям. Я отнекиваюсь, обознался, дескать, тут толпа собирается, Меховецкий продолжает кричать, указывая на меня как на новообретенного царя московского, приставы литовские явились откуда ни возьмись, я по-прежнему отнекиваюсь, приставы вдруг реша-
ют, что я русский лазутчик и пытаются стащить меня с лошади. Этого я не стерпел, открылся. Тут такое началось! Все кричат восторженно, даже и приставы, часа не прошло, как стали появляться паны литовские при полном вооружении, готовые немедля со мной в поход двинуться. Можно было подумать, что они все эти месяцы и ели, и спали в доспехах, чтобы ни мгновения не потерять при счастливом известии. Орда набралась изрядная, и поволокли меня, как... барана. Видишь, куда заволокли, под самую Москву, я пальцем не пошевелил. Поляки не поодиночке являлись, а сразу сотнями, каждая со своим командиром, потом тысячами, Петька Сапега целый полк привел, Рожинский — четыре тысячи всадников.
— Это какой Рожинский? — не сдержался я. — Князь?
— Он самый, князь Роман.
— Гедиминович, — уважительно сказал я, — с Мстиславскими да Голицыными кровью помериться может. Знатный слуга тебе достался!
— Он даже со мной кровью мериться вздумал! — недовольно буркнул Димитрий. — Гедиминович, — презрительно протянул он, — такой же разбойник, как и все! Пана Меховецкого собственной рукой зарезал и себя гетманом всего войска провозгласил. Теперь с Сапегою за первенство борется. Ну и пусть! Лишь бы ко мне не приставали с требованиями немедленно брать Москву.