Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Но мысль о скором и неминуемом возмездии не веселила душу. Видения кровавой смуты вставали перед моими глазами, и в смуте этой могли погибнуть и держава, и народ, о них печалился я.
И еще одна грустная мысль посетила меня. Я вдруг понял, что Димитрий никогда уже не вернется. Да, история всегда повторяется, но никогда — в том же месте и с тем же человеком. Многие герои заносчиво пренебрегали этим законом и, пытаясь переломить судьбу, старались повторить свой подвиг давний, принесший им власть, богатство или славу. И что из этого выходило? Всегда одно и то же — срамота и смех всеобщий.
Нет, Димитрий не вернется, а если вернется, то это будет уже другой человек.
Сказка не повторяется.
Красное Солнышко не восходит дважды.
Самозванец
[1606-1608 гг.]
Если и был когда-либо самозванец на Русском престоле, так это князь Василий Иванович Шуйский. Ох, недаром я всю жизнь эту семейку недолюбливал, подозревая во всевозможных кознях! Но даже я не ожидал, что они в мыслях так высоко заносятся. От Романовых ожидал, потому что они выскочки, у молодых родов случается иногда вредное кружение в голове, но Шуйские-то за столько поколений должны были смириться с давним поражением и свыкнуться со своим вторым местом в державе. Да и честили мы их без меры, всегда они были в Думе боярской, иногда и во главе, в войске — первыми воеводами в полках, а если и казнили их, то редко, гораздо реже, чем по делам их следовало. За примерами далеко ходить не надобно — года не прошло!
Но Шуйские не только меня вокруг пальца обвели. Димитрий с Романовыми и всей их бандой опричной переворот проглядели, а бояре, кроме самых ближних к Шуйским, ожидали совсем иного результата. Как и святые отцы, и поляки, король с послами его.
Но уже на второй день после бунта князь Василий Шуйский открыл свое истинное лицо. У него и внешнее-то было весьма отталкивающим, как и весь облик его. Роста малого, мне под грудки, он брал толщиной, но она не прибавляла ему сановитости; руки нервные, находящиеся беспрестанно в движении, из тех, что все и всегда к себе подгребают, а отдают с великой неохотою; нос утицей; рот широкий, но не улыбчивый; особенно же мерзки были глаза, маленькие, подслеповатые, постоянно мигающие и, по общему признанию, вороватые. Да уж, нашелся спаситель державы! Ничем не мог привлечь он сердце народное, и народ не любил его, даже дал ему презрительное прозвище Шубник, не за то, что имел шубы роскошные и всегда появлялся в них, а за то, что шубами этими торговал — истинно княжеское занятие!
Но за всем этим обликом скрывался ум, великий в замыслах коварных, хитрость воровская и даже смелость в некоторые решительные минуты. Что князь Василий и показал, когда вдень поминовения нашего предка великого князя Димитрия Донского на Красную площадь вышли бояре, святители, двор царский, дьяки. Простого народу было меньше, несмотря на оглашение и непомерное любопытство людское, на площадь явилось всего сотни три-четыре, преимущественно купеческого звания, как потом выяснилось, сотоварищей князя Шуйского по его делам торговым.
А ведь весь этот торжественный выход и был в значительной мере предназначен для народа, который забился по домам своим и хранил враждебное молчание. Из дел же предполагалось только объявить созыв Священного Собора для избрания патриарха, который будет руководить страной до прибытия представителей земель Русских и избрания царя. Все шло по плану Федора Романова, но вдруг на площади раздались громкие крики: «Царь важнее патриарха! Да здравствует Дарь Василий Иванович!» — то вступили в действие луженые купеческие глотки. За ними подпевалами заголосили ближние Шуйским бояре и князья и даже некоторые святые отцы, которым не по душе было грядущее избрание Федора Романова в патриархи. Все остальные были захвачены врасплох, переглядывались недоуменно, ожидая, что кто-нибудь выступит вперед и скажет противное слово, но таковых не находилось, и бояре покорно опускали головы. Когда же Романовы, Федор и Иван Никитичи, преодолели растерянность и сообразили, что надо делать, было уже поздно — князь Васи-
лий Шуйский был провозглашен великим князем и царем Всея Руси.
Так несколько сотен безвестных голосов решили судьбу престола Русского. Вот я и говорю: Васька Шуйский — самозванец!
Василий Шуйский обошел Романовых, обошел он и ляхов, и тех бояр, которые тайно держали сторону польского королевича как будущего царя Русского. Это было еще проще, всего-навсего надо было разругаться с королем Сигизмундом, а ругаться на расстоянии и легче, и безопаснее. Первый знак был послан еще до воцарения Василия, когда после сожжения тела якобы Димитрия его пеплом зарядили пушку и выстрелили в сторону Польши. Но этот знак даже не все наши бояре поняли. Тогда через несколько дней к новому уже царю пригласили послов польских и в их лице обвинили короля Сигиз-мунда в нарушении мирного договора между нашими державами, подтвержденного крестным целованием, в помощи безвестному бродяге деньгами и войском, в бесчинствах в землях Русских и в Москве, умысле на убийство всех бояр русских, в покушении на истинную православную церковь, в желании разорить все святые обители, выгнав оттуда иноков и женив их на инокинях. В общем, трудно найти лыко, которое бы ни поставили полякам в строку. Послы пробовали поначалу возмущаться, потом оправдываться, под конец даже напоминали о неких тайных договоренностях и своей помощи в день переворота, тут Василий Шуйский их резко прервал, приказал препроводить на выделенное им подворье и посадить под крепкий арест. Одного этого было достаточно, чтобы нанести королю Сигизмунду несмываемую обиду.
Также в заложниках до окончания переговоров с королем польским были задержаны и все знатные паны, которых разослали по разным городам русским на иждивение наместников. Простых же шляхтичей, запертых на своих дворах с самого дня переворота, Шуйский приказал освободить и под конвоем доставить до границы. Тут не милосердие в нем
говорило, а обычная скаредность, не хотелось ему кормить всю эту ораву за счет казны царской.
А еще Василий Шуйский отправил своего посла в Польшу с извещением о последних московских событиях и своем воцарении, а также для переговоров о судьбе всех польских заложников. Не без умысла, я думаю, выбрал он на эту роль князя безвестного Григория Волконского и приказал ему поспешать не торопясь. Четыре месяца ехал князь Волконский от Москвы до Кракова, давая возможность литовцам и полякам в полной мере выразить все, что они думали о злодейском убиении Димитрия и издевательствах над их соплеменниками в Москве. В каждом местечке и городке путь посольскому поезду преграждали толпы разъяренных людей, послов бесчестили и ругали, а потом принимались забрасывать грязью, отбросами и всякими нечистотами. Никогда не было такого унижения державе Русской! В былые годы, при государях истинных, посол при первом же враждебном выкрике и брошенном камне призвал бы начальника встречного посольства и грозно потребовал бы немедленно найти и строго наказать виновного, а при повторном недоразумении просто развернул бы посольский поезд обратно к границе. Впрочем, в былые годы не то что второго, первого бы случая не было, никому бы такое в голову не пришло, в иноземцах уважение было или, если хотите, страх.
Столь же нелюбезный прием был оказан послу нашему и королем Сигизмундом, разве что обошлось без грязи и нечистот, хотя заменяющих их слов было сказано предостаточно. Ни о каких переговорах, ни о каком примирении не могло быть и речи, собственно, этого и добивался недальновидный Шуйский.
Но обо всем этом я узнал много позже, да и не очень меня это волновало, кроме, конечно, унижения послов наших. Из всех поляков меня интересовала только Марина. И когда Дума боярская постановила выслать бывшую, как они полагали, царицу вместе с отцом и всем ее двором в Ярославль, я настоял, чтобы мне дозволили сопровождать ее.
Для этого у меня много причин имелось. Хотелось уехать
из Кремля — невмоготу было мне смотреть на торжествующего Шуйского. Надо было навестить Ярославль и проверить срои давние клады, и книжный, и другой, что лежал про черный день. И еще верил я, что Димитрий непременно постарается встретиться с Мариной, за стенами Кремля ему это будет сделать много безопаснее, и именно в Ярославле я вновь обрету моего мальчика, как и пятнадцать лет назад, после угличского дела — я таким совпадениям большое значение придавал.
Но главное было все же — Марина. Как после кончины царя Симеона я придал подобающий вид отъезду Марии Нагой с младенцем Димитрием в Углич, так и сейчас я пытался представить наше путешествие не безнадежной и позорной ссылкой, а переездом во временную столицу, быть может, даже столицу удельного княжества. Народ — он ведь очень тонко все чувствует, видя наш внушительный поезд со мной во главе, мою разодетую в лучшие одежды свиту, шляхтичей, едущих на конях при оружии, он сбегался к дороге и приветствовал нас с Мариной весьма радушно. Свиты же у Марины с воеводой Мнишеком набралось почти четыреста человек, да сто моих, так что пятьсот стрельцов, сопровождавших нас, никак не походили на стражу.