Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
обыкновения доносчика не тронул, чтобы не показать виду, что я о чем-то догадываюсь, чего-то опасаюсь или что-то замышляю.
Убежать не мог. Стар я стал бегать. Тем более с мальцом на руках. А ну как погоня, а ну как завернут! А погоня будет непременно, так просто они меня не отпустят, Марину с мальчиком аж до Яика преследовали, то же и со мной будет. Боятся до сих пор Романовы рода нашего, даже и такого старого пня, как я, потому как много я всего знаю, ох, как много! Нет, не мог я так рисковать!
Ждать ответа Ивана Романова пришлось довольно долго, ровно столько, сколько нужно грамотке тайной, чтобы преодолеть путь до польского замка Мальборг и обратно вернуться. Я не волновался, потому что заранее рассчитал, что в деле столь важном Иван Романов непременно захочет указаниями брата старшего заручиться. Так, несомненно, все и было, ведь только окаянный Федька мог придумать такой выкуп с меня затребовать. Должен-де я написать историю исправленную, род Романовский представить зерцалом добродетели и его неоспоримые права на престол Русский с несомненностью доказать, и записано все это должно быть непременно моей рукой, чтобы, впоследствии я, известный всему свету неколебимой честностью, не мог от слов своих отпереться.
Я поначалу остолбенел от удивления и возмущения, а Иван Романов так и вился вокруг меня, ему идея Федькина с каждым часом все больше нравилась, он уж и советы стал мне давать, как лучше все изобразить. Начать-де с царицы Анастасии, потому что другой сцепки с родом царским у них нет, о том, что произошло во время правления Ивана Молодого забыть или как-то переиначить, но Малюту Скуратова сохранить и черной краски для сего изменника не пожалеть, царя Симеона представить шутом старым, Бориса Годунова вместе с царем Борисом, погубителей рода, в грязь втоптать, Димитрия... — с Димитрием все ясно, его в Угличе зарезали по приказу зловредного Годунова, потому не могло быть у него никакого сына, у ворот же Серпуховских повесили незнамо кого, воренка какого-то. А еще Иван Романов, зная мое пренебрежительное
га
отношение к странам европейским, просил их в истории моей особо не задирать, мы-де перед ними сейчас слабы, потому ссориться нам с ними не резон, величают они нас высокомерно варварами, пусть и остаются в этом заблуждении. Хотел я на это сказать, что именно они, Романовы, первые народ русский не уважают и на Запад с почтением смотрят, но вовремя сдержался. Спросил лишь, неужто они хотят историю новую миру явить и не опасаются ли, что иноземцы подлог распознают.
— Бумага все стерпит, — отмахнулся Иван Романов, — европейцы же, особенно немцы, любому слову написанному верят свято, если оно к выгоде их служит, — и тут же утешил меня. — Может быть, история твоя, князь светлый, нам и не понадобится, если у других складнее выйдет.
Другие не замедлили на свет явиться. Выхожу я как-то из палат Ивана Романова, а встречались мы тогда не раз и не два, и живот к животу сталкиваюсь с лукавым Авраамием Палицы-ным, бывшим келарем Лавры Сергиевой. Тот отскакивает-на-зад, склоняется в поклоне почтительном и такую речь заводит:
— Премного счастлив вновь лицезреть вас, князь пресветлый! Имею к вам просьбу нижайшую: сложил я сказание о достославном подвиге иноков обители нашей во время осады твердыни Сергиевой богомерзкими ляхами и казаками воровскими, но остались моменты неясные, относящиеся к дням, нападению предшествующим. Вы же тогда, как я знаю, в обители нашей пребывали и лучше кого бы то ни было можете мне события те осветить.
—Дай почитать! — сказал я коротко и степенно.
Ох уж эти писатели! Сей Авраамий совесть, наверно, в отрочестве потерял вместе с невинностью, назови его в лицо подлецом, расцветет, будто рублем его пожаловали, плюнь в глаза, скажет — Божья роса, а тут раскраснелся, как девица на выданье, голову к плечику склонил, глазки потупил. «Что вы, что вы! Мой скромный труд!.. Ваше драгоценное внимание!... Честь великая!.. Счастье несказанное!..» А сам уж дрожащими руками сует мне кипу листов.
Прочитал с омерзением. Ведь келаря сего и близко в мона-
стыре в те долгие месяцы не было, он в Кремле за столом царским ношу свою тяжкую нес, а по сказанию выходило, что он и есть главный герой, об иных же упоминает лишь по скромности своей неизбывной. Да, этот рукою борзой любую историю напишет!
Но Авраамий меня не пугал, им честолюбие двигало, а оно изобретательно только при изображении собственных подвигов. Опять же, дюже шумлив и, как мне показалось, не очень умен. А вот другой летописец добровольный, дьяк Иван Тимофеев, меня сильно насторожил. Увидел я его там же, в палатах Ивана Романова, а увидев, сразу не признал — сколько лет не виделись! Начинал службу свою Тимофеев еще при дьяках Щелкаловых, но в первый год правления царя Бориса попал в опалу и исчез из приказов кремлевских. Слышал я, что был он весьма умен, за это и пострадал — приказные умников не жалуют и всячески стараются ножку подставить. И вот вдруг всплыл неведомо откуда. Не бросился мне навстречу с изъявлениями преданности, лишь поклонился почтительно и бочком прошмыгнул в комнатенку свою, более на келью похожую, и сразу к столу, заваленному листами исписанными. Ох уж мне эти тихони, ненависть свою в безвестности по пятнадцать лет настаивающие!
Были и другие, не столь вдохновенные, но не менее старательные. Зашел я как-то в хранилище царское, там писцы в который раз перебеливали утвержденную грамоту об избрании Михаила. В ней Миша дорос уже до племянника царского.
— Какого такого царя?! — не сдержался я.
— Федора Иоанновича, царя Святого, — отвечают мне.
Как же это так?! Окаянный Федька Романов, вы помните,
любил меня, подразнивая, дядюшкой величать, хотя какой он мне племянник! Но пусть даже так, тогда Михаил мне внучатым племянником выходит. С другой стороны, и царь Федор мне внучатым племянником приходится, так что Михаил Федору десятиюродный брат, а точнее, свойственник. Хотел я было все это писцам разъяснить доходчиво, да передумал, чай, не в последний раз они грамоту ту переписывают. И уж нарочно не стал указывать им на другие ошибки явные, скажем, князья Дмитрий Пожарский да Иван Черкасский назва-
ны в той грамоте боярами, а ведь шапки боярские им пожаловали после венчания царского. Надеюсь, что по вешкам этим историки будущие легко подделку распознают.
Оставив писцов, перешел я в комнату другую, там рисовальщики сидели. Обложившись для образца разными плос-кошариями, они старательно выводили новый лик Земли Русской. Как же она, родимая, скукожилась! Но обомлел я не от этого. Знал я, что большинство земель империй нашей обширной не признали или пока не признали перемен, на престоле великокняжеском случившихся, возможно, и там сейчас вот так же рисовальщики искусные изображают новый лик державы, но без Московии, отсеченной как член, пораженный смертельным недугом. Их я еще могу понять, но Ро-мановым-то это зачем? Все государи всегда стремятся изобразить державу свою поокруглее, присоединяя к ней все земли спорные, а то и просто чужие, отправляясь же в поход, охотно достают карты старые и столь же верные и, потрясая ими, кричат громко: «Я лишь свое возвращаю! Се есть наша исконная земля!» Романовы же картой куцею сами всему миру объявляют, что готовы довольствоваться сим малым обрубком.
— Что это вы такое делаете?! — и тут не сдержался я.
— Большой чертеж! — гордо ответили рисовальщики.
— Чего-чего? — воскликнул я, пораженный словом незнакомым, но удивительно метким.
Именно этим самым они и занимались! Послушные силе нечистой, названия старые слетались с бывших окраин, кружились над Московией и укреплялись в местах новых, выбирая земли пустынные и безлюдные. Земля Пермская, Югорская, Обдорская... Иные имена Романовы вполне могли забыть, но только не эти — они в титуле царском прописаны! Титул для них важнее и земель, и истории!